за это придется побороться. Теперь надо купить немного перцев, чтобы приготовить соус.
Чуть позже Ливии удалось обнаружить несколько кабачков, которые ей приглянулись, а когда вернулись на кухню, Джеймс следил, как она раскладывает их на две кучки: одна состояла из плодов шириной с запястье и с оранжевыми, в прожилках, цветками на концах, другая из распустившихся в форме звезды цветков.
— Красивые, — сказал Джеймс, берясь за один цветок.
— К тому же еще и вкусные.
— Вы едите цветы?! — спросил он изумленно.
— Ну да. Заполняем их моццареллой, окунаем слегка в смесь яиц, молока и муки и поджариваем. Но только мужские цветки. Женские чересчур нежные.
— Понятия не имел, — сказал он, взяв цветок и прилаживая ей за ухо, — что цветы могут быть мужские и женские. Не говоря уж о том, что они съедобные.
— Все делится на женское и мужское, и все съедобно. Только надо знать, что и как готовить.
— У нас в Англии говорят: каков соус для гусыни, таков и для гуся.
— Глупость какая! У гусыни вкус нежный, потому ее готовить надо в мягком соусе с белым вином, можно добавить еще таррагон или орегано. А мясо гуся сильно отдает дичью. Надо добавлять то, что сгущает вкус: скажем, красное вино или грибы. То же и с gallina, курицей, и pollastrello, петушком. — Тут она искоса взглянула на Джеймса: — Если англичане готовят pollastrello и gallina одним манером, с ними все ясно.
— Что вам ясно? — с любопытством спросил Джеймс.
Но Ливия так была занята стряпней, что лишь сделала большие глаза, как бы давая понять: о чем уж тут говорить!
Потом он смотрел, как она, взяв один из нежных бархатистых цветков, быстро обмакнула его в плошку с взбитой смесью. Подержала слегка над нею, чтобы лишняя жидкость стекла, и переложила в большую кастрюлю с шипящим оливковым маслом. Чуть посолила, затем подхватила один цветок и откусила капельку с критическим видом. Видимо, вкус был ею одобрен, потому что Ливия кивнула и протянула цветок Джеймсу:
— Попробуйте! Ну же, они вкусней, когда прямо с огня!
Он удержал ее за запястье. Взбитая смесь превратилась в прозрачную корочку, хрустящую и ломкую, как слоеное пирожное. Цветок внутри стал мягче, отозвавшись во рту бесплотным, растворившимся без остатка нежным ароматом.
Ливия наблюдала за Джеймсом, ожидая его реакции, но мысли его были поглощены только одним: он держит ее за руку, и так близко ее прекрасные губы, все, как и у него, в крапинках душистого масла. Он слизнул языком крапинки с губ, впитав их вкус и представив, что такой же будет вкус и ее губ, если он сейчас ее поцелует.
— Непостижимо, — выдохнул он, с неохотой отпуская ее руку. — Совершенно необыкновенный вкус.
Глава 28
Приятным, теплым неаполитанским утром Ливия и Джеймс брели вместе с рынка, нагруженные провизией. Джеймс вытянул вперед в одной руке громадный, размером в грейпфрут, и алый, как неаполитанский закат, помидор.
— Еще разок!
— То-майто.
— Тома-ато! — поправил он. — Ну, а это, — сунув руку в сумку, он вынул баклажан, — будет «оо- бер-джин».
Ливия насупилась:
— Эрик говорит, что это «ээйгплент».[45]
— Но это же чушь! Как это может быть? Разве melanzana[46] похожа на яйцо?
Подумав, Ливия повторила:
— Оо-бер-джин.
— Ну вот! — сказал Джеймс с явным удовлетворением.
Один-ноль в пользу Британии.
Однажды они оказались у лотка, которого Джеймс прежде не видал. Он был заставлен крошечными клетками, и в каждой клетке сидело по птичке. Пение дроздов, соловьев и малиновок заполняло все вокруг, и на миг Джеймс снова оказался в Англии, среди знакомой рассветной весенней многоголосицы.
— Не понимаю… Это для тех, кто держит дома птиц? — спросил он у Ливии.
— Держит дома? — рассмеялась Ливия. — Нет. Это для пирогов.
Джеймс скривился:
— Вы и птиц едите?
— Конечно. Здесь все едят все. Хотя я лично, ни за что бы не стала есть соловья. Песня слаще, чем мясо, да и не только в том дело. Эй, что вы делаете?!
Не удержавшись, Джеймс выгреб пачку лир из кармана, сунул в руку продавцу и распахнул дверцы клеток. Над головой захлопали крылья, птички, вырвавшись на свободу, разлетелись. Продавец послал в адрес безумца обличительную тираду, даже Ливия явно опешила.
— Капитан Гоаль, вы еще чуднее, чем кажетесь, — проговорила она.
— На здоровье. Пирогов и так вполне достаточно, а малиновок осталось не так уж много.
Она повела плечами.
— О'кей!
Джеймс остановился.
— Как вы сказали?
— Я сказала «о'кей». А что?
— Ничего.
Весь день он тщательно к ней прислушивался, подмечая, как часто она произносит это «о'кей». По правде говоря, ее «о'кей» звучало странновато, получалось «оо-кайя», с ударением на втором слоге ее трехсложного восклицания. Вдобавок она употребляла его в несколько раздраженно. Если, например, чья-то просьба отвлекала ее от дел, Ливия, сердито тряхнув головой, выкрикивала:
— Оо-кайя! Оо-кайя! Щаас!
Американская зараза распространялась едва заметно, но всякий раз, когда Джеймс с ней сталкивался, его пронзало острое жало ревности.
— Понимаешь, — признавался он Слону, — я ее люблю.
— Говоришь «люблю», с чего ты так уверен?
— Я думаю о ней каждую минуту. Когда сижу за письменным столом, мысленно все время с ней разговариваю. Ну, а при ней несу всякую околесицу. Выдумываю всякие глупости, только чтобы произвести на нее впечатление. Иногда даже совершаю глупости, даже если ее нет рядом, в надежде, чтоб только привлечь ее внимание. Ради нее учусь готовить. Лежу в постели и вижу Ливию в белом подвенечном платье, она идет по проходу в церкви в деревне, откуда родом моя семья. Потом представляю себе, как снимаю с нее подвенечное платье, вижу ее нагой, кидаю на огромную постель и…
— Так, ясно, — быстро перебил его Слон. — Судя по твоим словам, ты, наверное, и впрямь… э-э-э… увлечен ею. Либо увлечен, либо у тебя начинается малярия.
