— Я бы не стал верить этим радиостанциям без проверки. Не вы ли, товарищ Сталин, учили нас не поддаваться на провокации?

— Мы учили вас оборонять страну, а не сдавать города! Мы проверили факт оставления Минска войсками. Он подтверждён.

— Я вижу, вы недовольны мной.

— А мы видим, вы слишком раздражены и теряете власть над собой.

— Раз я плохой в ваших глазах, прошу отставку.

Сталин отодвинул от уха трубку и пробормотал про себя:

— Этот чёрт орёт во всю грудь, ему и в голову не приходит, что он меня оглушает. — И снова в трубку: — Что? Отставку просите? У нас отставок не просят, а мы их сами даём.

— Если вы находите нужным, дайте сами.

— Дадим, когда будет надо, а сейчас советую не проявлять нервозности…

Сталин повесил трубку, сказал соратникам, качая головой:

— Интересная у нас армия. В мирное время дня не было, чтоб в газетах не писали о военных гениях, которые заполнили чуть ли не весь Генштаб. А как до войны дошло, так нарком обороны просится в отставку, а начальник Генштаба объясняет своё незнание обстановки нехваткой полевого кабеля… У вас что, товарищ Поскрёбышев?

— Срочная телеграмма из Гомельского обкома.

— Телеграмма? Вот вам, товарищи! Они говорят, связи нет! А партийные власти шлют из района боёв телеграммы. У них связь есть!

Взял телеграмму, передал Маленкову:

— Прочитайте вслух, пожалуйста.

Маленков, откашлявшись, прочитал:

Сталин взял телеграмму, засунул во внутренний карман. Хлопнул себя по колену:

— Вот что, товарищи. Мы — власть политическая, а целиком зависим от бездействия власти военной. Это недопустимо. Мы рискуем повторить судьбу правительства Польши, да только бежать нам некуда. Немедленно едем в Наркомат обороны.

В ходе работы над последней директивой у него сложилась речь, с которой можно было бы обратиться к народу. Его сдерживало только одно: непонимание ситуации на фронтах. Вернее, понимание-то было: армия бежит, — не было ясности, когда она, наконец, начнёт воевать так, как от неё ждёт народ…

Ехать до здания Народного комиссариата военных и морских дел было недалеко, оно располагалось у Арбатской площади. Но даже за время этого короткого пути Сталин успел подумать о многом. В разговорах с военными он сдерживал себя, понимал, как им нелегко. Но и у него на душе накипело.

Жгла обида за впустую потерянное оружие. Стране оно досталось непросто! Его создавал народ, отказывая себе в отдыхе, во многих радостях жизни… Создавали тяжким трудом, надрывом!.. А каков результат? Тысячи самолётов, танков, пушек — то, что копилось ради именно этих, первых дней войны — не использованы, бездарно брошены. Он-то надеялся, что с таким оружием войска первой стратегической линии — всё-таки три с половиной миллиона человек, предупреждённые за четыре дня до агрессии! — уж как-нибудь продержатся, пока изготовятся войска второй линии и начнёт давать пополнение всеобщая мобилизация.

Были же, были сообщения разведки, что немецкий генералитет планирует взять Минск в первую неделю войны. Мы знали об этом и строили все свои военные планы так, чтобы поломать эти немецкие надежды, чтоб не смогли они взять Минск! И вот он взят в первую неделю войны…

Такое никак не могло произойти случайно, а только в результате предательства, прежде всего на Западном фронте, где командующий фронтом — Д. Г. Павлов.

Теперь мы получаем донесения, что Павлов за день до войны приказал слить с самолётов топливо, снять оружие. Предположим, Генштаб и лично товарищ Жуков могли не успеть узнать об этом преступном приказе комфронта. Но без малого три тысячи танков Павлов «не смог» задействовать из-за отсутствия топлива! Куда ж оно делось? Его заслали аж в Майкоп, подальше от Белоруссии!.. А между прочим, за всё происходящее с горюче-смазочными материалами в Генштабе отвечает лично товарищ Жуков…

Если наши вояки будут продолжать в том же духе, то, спрашивается, почему бы немцам не выполнить и свои планы взятия Москвы?

Вот мы сейчас и спросим у товарища Жукова…

Впрочем, нет, надо с ним помягче. Если он и в самом деле, то… Надо пока помягче.

В кабинете наркома находились Тимошенко и Жуков. Когда вошли члены Политбюро, встали. Поздоровались. Послали за Ватутиным.

— Известно ли вам, где командование Западного фронта? — спокойно спросил Сталин.

— Связь потеряна, и за весь день восстановить её не удалось, — отрапортовал Жуков.

— Можете ли объяснить, почему допустили прорыв немцев?

— Пока у нас мало данных для анализа!

— А какие меры приняты к налаживанию связи?

Столь спокойное течение беседы не могло быть вечным. Обсуждать было просто нечего, кроме одного вопроса: как так получилось, что нечего обсуждать?

— Вы вообще ничего не знаете, а на кой нам нужен Генеральный штаб, который не имеет связи с войсками и никем не командует! — не выдержал Сталин.

— Раз нет связи, Генштаб бессилен руководить.

— О том и речь. Нам уже понятно, что вы тут бездельничаете. Но тогда хотя бы расскажите, как у вас это получилось. Такое даже нарочно трудно организовать!

— Это война, товарищ Сталин. Она непредсказуема.

— Э, нет. Она непредсказуема для какого-нибудь штафирки. У командира всё должно быть предсказуемо. Вы — кто? Штафирка?

— Я боевой генерал, товарищ Сталин! И попрошу…

— Ваша армия предательски бежала от боя, боевой генерал! Да-да! Бой вели слабо вооружённые пограничники, а ваши, боевой генерал, дивизии — бежали. Вот, почитайте, что пишут очевидцы, — Сталин вытащил из кармана телеграмму секретаря Гомельского обкома. — Читайте, читайте.

— Мне неизвестна ситуация на Гомельском направлении.

— А нам известна, — он показал на Молотова, Берию и Маленкова. — Армия бежала столь позорно, что даже колхозники не выдержали, задержали и разоружили толпу военных командиров. Колхозники! Вы понимаете? Колхозники противодействуют дезертирству подчинённых вам командиров! Бежавших с фронта,