Н. М. Шверник и А. Н. Косыгин, но его распоряжения мгновенно выполняли даже самые авторитетные наркомы: все знали, что на самом деле работу этого Совета курирует сам Сталин.

В тот же день он вызвал наркома связи СССР И. Т. Пересыпкина, расспросил о состоянии связи с фронтами, республиканскими и областными центрами. Обсудили работу московского узла связи. В то время наркомат, телеграф и Центральная международная телефонная станция располагались в одном здании на улице Горького. При попадании в здание одной только вражеской бомбы можно было потерять телеграфную и телефонную связь сразу на многих направлениях. Об этом мне рассказывал сам Пересыпкин.

25 июня Сталин и Шапошников подписали директиву Ставки «О формировании и задачах группы армий Резерва Главного Командования», со штабом в Брянске. Фактически Иосиф Виссарионович учёл не просматривавшуюся тогда даже военными спецами угрозу поворота гитлеровских войск с центрального направления на юг.

В тот же день — до того, как замкнулись немецкие клещи у Минска — приказал комфронта Павлову осуществить форсированный отход 3-й и 10-й армий.

В тот же день было утверждено постановление «Об организации института фронтовых и армейских начальников охраны войскового тыла», поручившее охрану тыла действующей Красной Армии войскам НКВД.

В тот же день состоялся примечательный разговор. Запись о нём оставил Я. Е. Чадаев, тогда — управляющий делами Совнаркома СССР. К сожалению, Яков Ермолаевич умер около двух лет назад, в декабре 1985-го. Вот что он писал:

«…Тимошенко спросил Сталина: отправлять ли на передовую позицию его сына Якова, который очень туда просится.

— Некоторые, — молвил Сталин, сдерживая гнев, — мягко говоря, чересчур ретивые работники всегда стремятся угодить начальству. Я не причисляю вас к таковым, но советую вам впредь никогда не ставить передо мной подобных вопросов…»

В ночь на 26 июня он писал Военному совету Юго-Западного фронта, что решено снять с поста начальника штаба фронта Баграмяна, как неспособного извлечь урок из разразившейся на этом фронте катастрофы, которую Сталин сравнил с поражением русской армии в начале войны 1914 года в Восточной Пруссии. Далее писал об ошибках Тимошенко и Хрущёва: «Если бы мы сообщили стране во всей полноте о той катастрофе, с потерей 18–20 дивизий, которую пережил фронт и продолжает ещё переживать, то я боюсь, что с Вами поступили бы очень круто…»

26 июня, когда немецкие танковые группы были уже в 20 км от Минска, Сталин отправил на Западный фронт Ворошилова и взялся за организацию обороны Москвы. Отозвал с Юго- Западного фронта Жукова. Сам Жуков писал об этом:

«26 июня на командный пункт Юго-Западного фронта в Тернополь мне позвонил Сталин и сказал: „На Западном фронте сложилась тяжёлая обстановка. Противник подошёл к Минску. Непонятно, что происходит с Павловым. Маршал Кулик неизвестно где. Маршал Шапошников заболел. Можете вы немедленно вылететь в Москву?“»

Поздно вечером Жуков прилетел в Москву и поехал в Кремль. По его словам, «Сталин был не в лучшем состоянии»:

«В кабинете И. В. Сталина стояли навытяжку нарком С. К. Тимошенко и мой первый заместитель генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин. Оба бледные, осунувшиеся, с покрасневшими от бессонницы глазами. И. В. Сталин был не в лучшем состоянии.

Поздоровавшись кивком, И. В. Сталин сказал: „Подумайте вместе и скажите, что можно сделать в сложившейся обстановке?“ — и бросил на стол карту Западного фронта.

— Нам нужно минут сорок, чтобы разобраться, — сказал я…»

Интересно — и это отметил не только Жуков, — в эти дни Сталин не курил. Он только держал в руках трубку, по одним воспоминаниям, не раскуренную, по другим — не набитую табаком. А в воспоминаниях о других днях всегда наличествуют слова: «набивал трубку», «раскурил», «клубы дыма» и т. п.!

Тогда же, 26 июня, Сталину пришлось отдать приказ о поиске 16-й армии. В мае 1941 года её перебрасывали из Сибири на запад. Об этом узнал германский генштаб, и во избежание дипломатического скандала армию завернули на юг. Маршрут её движения засекретили столь капитально, что никто не знал точно, где она. Отдавая 26 июня приказ срочно найти эшелоны этой армии и быстро продвинуть их к фронту, Сталин по карте (а не на глобусе) обрисовал большой район предполагаемого их пребывания.

27 июня утром у Сталина собрались члены Политбюро. Подписали три постановления ЦК: о мобилизации коммунистов в целях усиления идейно-политической работы в РККА в духе советского патриотизма; о порядке вывоза и размещения людских контингентов и ценного имущества; о вывозе из Москвы государственных запасов драгоценных металлов, драгоценных камней, Алмазного фонда СССР и ценностей Оружейной палаты Кремля.

И затем — неизвестно, что он делал. По рассказу Чадаева, пропал:

«Во второй половине дня 27 июня я зашёл к Поскрёбышеву… Позвонил правительственный телефон, Поскрёбышев ответил:

— Товарища Сталина нет, и не знаю, когда он будет.

— Позвонить, что ли, на дачу? — спросил вошедший заместитель наркома обороны Лев Мехлис.

— Позвоните, — сказал Поскрёбышев.

Мехлис привычно набрал по вертушке номер Ближней дачи и ждал полминуты. Но никто не ответил.

— Непонятно, — сказал Поскрёбышев. — Может быть, выехал сюда, но тогда мне позвонили бы из охраны.

Подождали ещё несколько минут. Поняв, что ждать не стоит, пошли к Молотову. В это время позвонил телефон, и Молотов кому-то ответил, что не знает, будет ли Сталин в Кремле.

На следующий день (28 июня — М. С.) я (Чадаев — М. С.) пришёл в приёмную Сталина. Но Сталин не приехал. У всех было недоумение — что случилось?

Ближайшее окружение было встревожено, если не сказать больше. Мы все всегда знали: проходило немного времени, чтобы тот или иной работник не был к нему приглашён. А теперь телефоны молчат, известно только одно: он на Ближней даче, но никто не решается поехать к нему. В эти дни его уединения (день и вечер 27 июня, утро 28-го — М. С.) у Молотова собрались члены Политбюро и стали решать, как быть? По сообщению обслуживающего персонала дачи, Сталин был жив, здоров. Но отключился от всех, никого не принимает, не подходит к телефонным аппаратам. Члены Политбюро единодушно решили: ехать всем…»

О том, как ездили к Сталину, а он был в плохом состоянии, и т. д., известно из писаний Микояна, Берии и Хрущёва. Хотя лично Хрущёва и в Москве-то не было, уж он точно не ездил. По Хрущёву, можно понять, дело было 24 или 25 июня («долгое время фактически не руководил»); Берия даты не называет; по контексту воспоминаний Микояна, ездили 29 июня. Кстати, по Микояну, перед поездкой то ли Лаврентий Берия, то ли Вячеслав Молотов предложил создать Государственный Комитет Обороны. Я в это поверить не могу: такое мог придумать только Сталин.

Что же произошло? Полагаю, вечером 27 июня у Сталина сам собою прорвался нарыв в горле. Он никогда ни с кем не обсуждал своего здоровья, не любил обращаться к докторам. У него на даче даже аптечки не было. У охраны была, а у него нет. И вот произошёл, говоря медицинским языком, «кризис». Я такими болячками не страдал и не знаю, как оно происходит, но подозреваю, что физическое состояние человека в такие моменты не самое бодрое. Не до разговоров по телефону. Хотя это поворот к выздоровлению.

Со слов Н. А. Булганина, записанных Чадаевым: «Всех нас поразил тогда вид Сталина. Он выглядел исхудавшим, осунувшимся… землистое лицо, покрытое оспинками… он был хмур». А. С. Микоян пишет: «Застали его в малой столовой, сидящим в кресле. Увидев нас, он буквально окаменел. Голова ушла в плечи, в расширенных глазах явный испуг. (Сталин, конечно, решил, что мы пришли его арестовывать.) Он вопросительно смотрит на нас и глухо выдавливает из себя: „Зачем пришли?“ Заданный им вопрос был