для солдат, упаковывались рождественские подарки на фронт, и этот муравейник с жертвенно- неутомимыми молодыми и пожилыми дамами затихал только к ночи. Все исключительно тепло относились к Брагину, но он очень не любил и даже конфузился, когда очаровательная, рыжекудрая Милочка Андреоли при его появлении отрывалась от машины и громко оповещала всех: — «А вот и наш храбрый герой!» Брагин не считал себя трусом, но не считал и храбрецом. От неправильно положенных на перевязочном пункте полка лубков у Брагина образовалась сильная отечность кисти, и качалось неправильное срощение костей. Потребовалась срочная операция. Брагин нервничал и не столько от предстоящей операции, сколько от затяжки срока выздоровления, мешающего ему вернуться в полк.

Скоро его потянуло в Симбирск, в родной корпус. Ему неудержимо хотелось еще раз, может быть последний раз в жизни, повидать полковника Гусева. Его тянул в Симбирск Михеич, такой русский и так сильно любящий Суворова и Волгу. Вскоре он получил теплое, полное волнений письмо Маши.

Брагин отложил в сторону письмо и задумался. Он помнил не только фруктовый сад и падающие лепестки яблони, он помнил слова уверений в вечной любви, в безгранном счастии будущей совместной жизни… Каким-то внутренним чутьем он сознавал, что Маша осталась верна чувству своей первой любви, тогда как его юношеский роман, как-то совершенно незаметно для него самого, испарился из его души, оставив лишь чуть ощутимый след какой-то красивой чистоты и нежности. Он еще раз перечитал письмо Маши и решил поговорить с мамой. С мамой у Брагина еще с детства установились, а впоследствии остались на всю жизнь, какие-то теплые отношения, исключающие возможность какой-либо тайны.

Вот почему, когда утих муравейник, и все разошлись по домам, он подошел к маме, обнял ее и просто сказал: — Мама, мне нужен твой совет. Он увлек ее в розовую гостиную, усадил в глубокое мягкое кресло, и сам сел близко напротив ее. Ровный свет большой настольной лампы мягко освещал двух друзей, — маму и сына.

— Мама, разреши мне поехать в Симбирск, — тихо начал Брагин, и когда мама подняла на него свои кроткие глаза, он как в книге прочитал все, что она молча переживала сейчас: горечь предстоящей, даже временной, разлуки с ним, возможность его скорого отъезда на фронт и страх, безотчетный страх никогда в жизни его больше не увидеть. Ему стало жалко маму. Он привлек ее к себе и, целуя в усталые глаза, виноватым шопотом добавил: — Я не надолго, мама… Хочется в корпус… к Михеичу… и вот еще письмо Маши… Я не знаю как поступить с ней, — закончил он, передавая маме письмо. Мама внимательно прочитала письмо Маши. Она знала юношеский роман сына. Она познакомилась с Машей, когда она курьерским приехала в Москву только для того, чтобы одеть на шею Жоржика маленький золотой крестик. Она помнила, как Маша, прощаясь с ним, сказала: «Я верю, он сохранит вас… для мамы».

Мама передала письмо сыну и после долгой паузы, показавшейся Брагину неимоверно долгой, тихо сказала:

— Маша любит тебя, Жоржик… Любит жертвенной любовью, ты же мучаешься тем, что твое чувство к ней умерло… ушло… ушло, как незаметно для нас самих уходят дни недели… как уходит понедельник, среда… суббота… Ушедшим дням возврата нет так же, как ушедшему чувству… Ты мучаешься тем, что когда-то, по молодости лет, слишком много обещал Маше, и что сейчас не можешь сдержать эти обещания… Жизнь двух людей, Жоржик, балансируется законом обоюдности — обоюдности мысли, желаний, рождающих творческое начало жизни… обоюдности чувств, жертв и любви, прощающей на каждом шагу ошибки…

Мама остановилась, взяла руку сына, и нежно поглаживая ее, продолжала:

— Ты ни в чем не виновен… и ты и твои слова были искренни, но все, что ты говорил и обещал, было красивой, чистой правдой того дня, которым до сих пор живет Маша, и который ушел для тебя… Почему же ты теперь боишься сказать правду?

— Мне жаль Машу…

— Жалость хуже правды… она дает надежды… Запомни на всю жизнь, что самая горькая правда лучше неизвестности…

Мама встала, руками взяла голову сына и, близко смотря ему в глаза, с любовью сказала:

— Хороший ты у меня… Старайся всю жизнь остаться таким… Поезжай в Симбирск, повидай Машу и честно скажи ей все.

После беседы с мамой Брагин чувствовал как будто он побывал на исповеди. На душе стало как-то чисто и ясно, и сам он стал какой-то легкий и понятный самому себе. Его уже давно тяготили отношения к нему Маши. Они уже не виделись пять лет, если не считать ее внезапного приезда в Москву проститься с ним, когда он ехал на фронт, но по ее письмам он ясно чувствовал, что она осталась и хочет остаться все той же Машей, которую он случайно встретил на катке, ради которой убегал из корпуса, ревновал к уланскому корнету, гулял под яблоней. Ему было безконечно жаль Машу за незаслуженное постоянство к нему, за чистоту и верность этого постоянства, и в своих умышленно редких письмах он, сам не сознавая того, снова давал ей чуть ощутимые, построенные на жалости, новые надежды. Как хорошо сказала мама — «Жизнь двух людей держится законом обоюдности», — подумал он и вслух закончил:

— Нет обоюдности, и нет жизни…

Он ответил Маше преувеличенно теплым письмом, поблагодарил за приглашение, написал, что будет рад ее видеть, но что свой короткий отпуск уже обещал провести у полковника Гусева. На другой день Брагин в английском магазине Дукса купил для Михеича двухфунтовую банку трубочного табаку, и через три дня скорым отбыл в Симбирск.

Брагин любил ездить поездом. Ему нравился этот специфический запах вагона, отдельный мир купэ, поющий одну и ту же мелодию стук колес… Он любил смотреть через стекло широкого окна на зеленеющие пашни, голубую даль неба, перелетную птицу, мелькающие полустанки и телеграфные столбы…

Тронулся поезд, по стали рельс заскрежетали тяжелые колеса, вагон качнуло на выходной стрелке, увеличивая скорость, поезд свободно резал прозрачный весенний воздух… В полуоткрытое окно врывался теплый воздух весны. Брагин отдался своим мыслям… Смутные, отрывочные, они беспорядочно громоздились в мозгу, то возвращая его к только что оставленной маме, то переносили его в стены родного корпуса, рисовали силуэт ожидающей его Маши, неудержимо тянулись к заволжским просторам… к Михеичу. Удивительная вещь мысль, подумал Брагин. В одно мгновение она может перенести тебя на десятки, сотни, тысячи верст к лицам и местам, о которых ты думаешь. И так как последней мыслью Брагина был Михеич, ему ясно представился знакомый изгиб Волги, серебро воды, маленькая, утопающая к прибрежной зелени, рыбачья сторожка.

— Ваши билеты, господа, — издалека послышался сочный голос старшего кондуктора, и скоро в просвете полуоткрытой двери купэ показалась щуплая фигура контролера, в форменном сюртуке. Контролер как-то виновато взял из рук Брашна билет, и так же виновато спросил: — В Симбирск изволите ехать? Ранены? Простите за беспокойство…

— В Рузаевке пересадка… Не извольте беспокоиться… Я вас оповещу, — участливо проговорил упитанный кондуктор. Мысли побежали совершенно по другому направлению и сконцентрировались на том теплом, предупредительном и заботливом отношении знакомых и незнакомых людей с момента прибытия Брагина в Москву раненным. Перед глазами ясно воскресла недавняя картина. Санитарный поезд земства в клубах пара врезался в дербакадер Александровского вокзала… Толпа встречающих москвичей… На перроне в белых халатах: врачи, сестры, санитары, администрация госпиталей… Едва Брагин спустился со ступенек вагона, его обступили студенты и курсистки с опросными листами, которые здесь же передавались на регистрационно-распределительный пункт. Но что поразило Брагина — это теплота, искренность и