—
— «
— «
Брагин решил сократить свое вынужденное, связанное с лечением руки, сидение в тылу и как можно скорее вернуться в полк. В мыслях своих он боялся опоздать к победоносному потоку русских армий, русских Артемов, в окончательной победе которых он не сомневался. Он долго смотрел на меняющиеся краски вечерних сумерок, предвестников наступающей ночи. На далеком небосклоне каймой темно синих кружев бежали лесистые холмы. Где то далеко в лиловом тумане зажглась первая звезда, за ней вторая, третья и как в зеркале, отразилась на земле мерцающей цепью огоньков жизни, одинаково освещающих чужое горе и радость, добро и зло. Свежий воздух ночи, порывами врываясь в окно, приятно охлаждал мысли и мозг Брагина. Притушив свет, он скоро заснул крепким сном.
… Скорый прибыл в Симбирск точно по расписанию — в 7 часов утра. Из запыленных вагонов буйно повалили пассажиры, словно соскучились по свежем воздухе. Брагин, предводимый носильщиком, протискивался сквозь суетливую, торопливо-бестолковую толпу встречающих и прибывших людей. На вокзальной площади он взял извозчика и направился к Гусевым. Экипаж загремел колесами по булыжникам широкой улицы, ведущей в город. Утро проснулось солнечное яркое, и над спящим городом еще царила тишина. Слева и справа, скрываясь в зелени палисадников, мелькали серые, зеленые, белые домики. Кругом цвела сирень, майская-лиловая. Тяжелые грозди, отдавая воздуху нежный аромат, стыдливо умывались утренней росой. По обочине дороги, в пыли, купались воробьи. При приближении экипажа они торопливо встряхивали крылышками и перелетали на другое место, оглашая воздух веселым чириканием. Высоко в воздухе кружила стая белых голубей. Извозчик свернул на Покровскую улицу. Конь резвее пошел по шоссированной дороге и скоро вдали, красным кирпичем засияло трехэтажное здание родного корпуса. В зияющей черной пропасти открытых окон строевой роты тут и там мелькали фигуры уже вставших кадет. Чуть слышно донесся знакомый звук трубы дежурного горниста.
— «На молитву», — шопотом сказал Брагин, словно боясь нарушить непрерывную цепь далеких и близких воспоминаний, властно охвативших его. Он в уме повторял молитву — «Отче наш» и его лицо залилось краской стыда, когда он путался в словах тропаря св. Андрею Первозванному, который, за пять лет отсутствия из корпуса, частично забыл.
— Приехали, ваше благородие, — сдерживая лошадь и повернувшись к Брагину, сказал бородатый возница. Гнедой конь, фыркнув два раза раздутыми ноздрями, скосил потную голову и пристально хитрым взглядом бесцеремонно разглядывал Брагина, как бы интересуясь, сколько за хороший бег ему перепадет на овес. Брагин щедро расплатился с извозчиком, ласково потрепал коня по мокрой шее и с небольшим чемоданом, составлявшим весь его багаж, легко вбежал на третий этаж по знакомой лестнице. Он нажал маленькую, тоже знакомую, кнопку звонка, и через секунду в просвете открытой двери показались радостные Елена Константиновна и Димитрий Васильевич Гусевы. Они радушно, по родственному, встретили Брагина. Димитрий Васильевич завладел его чемоданом, проводил в приготовленную для него комнату, и сам помог ему переодеться. Из столовой доносился звук расставляемой посуды, и тянуло ароматом вкусного кофе. Из разных комнат утренней трелью перекликались канарейки, страстным любителем которых был Димитрий Васильевич. Брагин стоял у аквариума, с улыбкой наблюдая за шаловливой игрой светящихся рыбок, как в зеркале отразивших его светящееся, шаловливое детство.
— Димитрий Васильевич, а где Дагор?
— Дагор пропал… собачий век короткий…
— Кофе на столе, — послышался нетерпеливый голос Елены Константиновны.
Все сели за стол. Брагин сразу заметил свои любимые, сдобные булочки, топленые сливки — «каймак», и горячие слоеные пирожки. Разговор все время вращался около войны, но что поразило Брагина, он совершенно не касался временных успехов или неудач русских армий, больших потерь, ужасов войны, а был заключен в узкие рамки семьи симбирцев. Димитрий Васильевич с гордостью рассказывал о подвигах, совершенных бывшими симбирскими кадетами, особенно тепло остановился на подвиге его воспитанника — Прибыловича, и с грустью перечислял имена кадет, на поле брани живот свой положивших. Елена Константиновна поминутно подносила к влажным глазам маленький батистовый платок, и вообще создавалось впечатление, что войну ведут одни симбирцы.
Большие стенные часы хриплым звоном пробили девять. Канарейки испуганно прекратили трели. Димитрий Васильевич заспешил в корпус.
— Я веду класс нестроевой роты, второе отделение… заходите, Жоржик, — с улыбкой сказал он, покидая столовую.
Через час Брагин, садом, примыкавшим к зданию воспитательских квартир, направился в корпус. Он шел боковой аллеей, вдыхая свежесть сочной, весенней зелени. Мелкий гравий под ногами пел знакомую мелодию, каждое дерево смотрело на него знакомым, родным взглядом. Ветви кленов, бузины, акаций, шелестя шепотом листвы, кланялись ему, словно здоровались с ним. Все существо Брагина испытывало чувство, которое обычно испытывают люди, вновь встретившиеся после долгой разлуки. Он шел бодрый, радостный и через несколько минут вошел в швейцарскую корпуса. «Дедушка крокодил», в серой коломянковой ливрее, оторвавшись от Русского Инвалида, вскочил со стула и вытянулся по военному.
— Здравствуйте, дедушка! — смущенно сказал Брагин.
— Здравия желаю, ваше благородие! — прогремели в воздухе ответные слова швейцара, окончательно смутившие Брагина.
Через секунду по лицу швейцара скользнула добрая улыбка, и ласково глядя на Брагина, он улыбаясь сказал:
— А вы, ваше благородие, добавьте слово «крокодил»… Дедушка крокодил!.. Люблю, что так прозвали… уж больно метко… потому на вас, шустрых стрижей, одна управа — «ЗУБАСТЫЙ КРОКОДИЛ».
— Правильно, дедушка крокодил, — утвердительно ответил Брагин, пожимая жилистую руку швейцара.
— Вот смотрю на вас, а фамилию, простите, не помню… Да как за двадцать лет запомнишь всех… Только вижу по выправке, что нашего корпуса, да помню еще, что вместе с вами княжескую подкладку вырезали. Я еще тогда ножницы вам дал, за сукно боялся… Сукно дело казенное, не ровен час, порежете, а подкладка дело другое, почитай сам Великий Князь рад был, что подкладку-то вырезали, потому на вечную память о нем, — закончил швейцар, всколыхнув в памяти Брагина прекрасную традицию корпуса.
— Брагин моя фамилия…
— Ну вот… ну, конечно, Брагин… Махонький вы тогда были, но шустрый… как ртуть… глазенки острые были, а уж тогда понимали, что значит традиция, — наставительно сказал «Дедушка Крокодил», возвращая Брагина к годам навсегда затонувшего детства.
Брагин направился в третью роту. Была перемена между первым и вторым уроком. Сотня детских голосов сразу оглушила его своим гамом, каким-то специфическим гортанным звуком. В огромном зале, в клубах поднятой пыли, в ту и другую сторону с визгом и шумом носились малыши кадеты, отдавая пятнадцатиминутной перемене избыток детской энергии.
Паркетный пол был изборожден полосами, как весной каток от коньков. В воздухе пахло мастикой и детским потом. Брагин с трудом пробрался к дежурному воспитателю, подполковнику Никольскому, по прозвищу «ЧЕРЕП». Никольский радостно встретил Брагина, сразу узнал его, участливо расспрашивал о сражении, в котором он был ранен. Резкий звук трубы… Разбушевавшаяся мелюзга с взрывом последнего шума рассыпалась по классам. Вереницей потянулись знакомые и незнакомые преподаватели. Шествие замыкал отец дьякон.
— Здравствуйте, отец дьякон! — подходя сказал Брагин.
— Здравствуй, Жоржик!.. Тоже ранен?
— Пустяки… царапина…
— Ну, дай посмотреть на тебя… Молодец… Пойдем на урок… А помнишь кагор? — улыбаясь спросил отец дьякон, заглядывая в глаза Брагина.
Брагин и сейчас не выдал друга, а скользнувшая по его лицу виноватая улыбка еще раз как бы подтвердила его виновность. Они вошли в класс. Гул, сильно напоминающий жужжание роившегося
