пчельника, сразу стих, и сорок малышей по команде старшего кадета вытянулись в струнку. Отец дьякон принял рапорт, и детвора с легким шумом опустилась на парты. Брагин сел на свободное место в первом ряду. Перед насту лающими экзаменами отец дьякон бегло повторял пройденный за год курс. Сегодняшний урок был посвящен христианской сущности и глубине двунадесятых праздников, и когда отец дьякон объяснял сущность праздника «Преображение Господне», он теплым взглядом окинул Брагина. Между ними ясно обрисовались контуры убитого князя Вачнадзе, назвавшего на экзамене, в присутствии епископа Гурия, праздник «ПРЕОБРАЖЕНИЯ» — «ПРИВЕДЕНИЕМ ГОСПОДНЕМ». Сладостные мысли прошлого властно охватили Брагина. Он чувствовал себя маленьким кадетом и жадно вдыхал аромат знакомого класса. Кончился урок. Брагин направился во вторую роту и у входных дверей в ротный зал столкнулся с командиром роты полковником Горизонтовым — по кадетской кличке «КОНЬ», хотя конского в нем ничего не было. Это был человек с двумя ногами, руками, лицом, безукоризненно носивший форму корпуса. Полковник Горизонтов не мог не узнать Брагина, ибо в его памяти еще были свежи вольные бои на рапирах, когда Брагин, превзойдя своего учителя, шутя и яростно вонзал острие стальной рапиры в широкую конскую грудь, разгневанного и потерявшего контроль боя, преподавателя. Они вошли в ротный зал. Полковник Горизонтов, позвякивая шпорами, спокойно обошел фронт роты, делая замечания за неопрятный вид, плохо вычищенные пуговицы и бляхи поясов.

— Ведите роту, — приказал полковник Горизонтов, и после команды дежурного офицера рота строем двинулась в столовую. Рота пропела молитву, и кадеты опустились на скамейки. Брагин подошел к ближайшему столу.

— Можно мне с вами позавтракать? Я тоже симбирский кадет…

Кадеты встали со своих мест.

— Что вы… что вы, садитесь… Сегодня я хочу быть кадетом… таким же кадетом, как вы… я когда-то завтракал за этим столом, — закончил Брагин, опускаясь на скамейку и ласково обнимая плечи своих соседей.

Минутное замешательство охватило стол. Кадеты не знали, как им поступить; у Брагина не было прибора. Атмосферу замешательства разрядил эконом корпуса Дивногорский, сам принесший Брагину тарелку с тремя пухлыми котлетами, как близнецы покоившимися на горе макарон. Все ели с аппетитом… Плотный, широкоплечий кадет с прыщавым лицом, с неповинующимися, растущими куда-то вкось волосами, с нескрываемым вожделением смотрел на тарелку Брагина.

— Вот вам дали три котлеты, потому что вы офицер и ранены, — без тени какого-либо стеснения хрипло проговорил он.

— Я уступлю тебе одну… мне много, — ответил Брагин.

Он переложил на подставленную кадетом тарелку все макароны и котлету.

— Спасибо…

— Кострицын у нас первый обжора, — аттестовал кадета сосед Брагина.

— Он как-то на спор съел 10 котлет, — послышалось с другого конца стола.

— И не умер… Он по математике идет первым и за решение задачи берет котлету…

По адресу Кострицына со всех сторон стола неслись нелестные эпитеты, к которым он был безразлично равнодушен. Он с жадностью поедал второй завтрак, и когда барабан возвестил окончание завтрака, на его тарелке остались лишь желтые блики стекшего с макарон масла. Кадеты пропели молитву и строем направились в роту. Брагин, может быть, навсегда простился с своими юными друзьями, может быть, навсегда простился с котлетами, которые на всю жизнь останутся для него самыми вкусными, и не потому, что они как-то особенно приготовлены, а потому что они — котлеты родного корпуса, снова вернувшие его к светлому невозвратимому детству. Остаток большой перемены Брагин провел в строевой роте, где он знал всех кадет, так как когда он окончил корпус, они были малышами 1-го и 2-го классов, а он был откомандирован в 3-ю роту в помощь дежурным воспитателям. Стройные, дисциплинированные, подтянутые кадеты тесным кольцом обступили Брагина. Здесь уже велись разговоры только о войне. Со всех сторон сыпались вопросы о том, как долго может продлиться война, успеют ли они кончить корпус, военное училище и попасть в действующую армию. С увлечением рассказывали о трех смельчаках, убежавших из корпуса на фронт. Брагин радостно впитывал в себя искренность юношеского порыва. Ему было трудно корректировать неправильность некоторых точек отправления, нарушающих воинскую дисциплину, ибо он чувствовал, что будь он на месте окруживших его кадет, в его мозгу роились бы те же мысли, тем же огнем горели бы глаза, и уста произносили бы те же слова…

Горнист протрубил сбор… Кадеты разных классов, на перебой, приглашали Брагина в свой класс, но вспомнив приглашение полковника Гусева, он решил провести урок в первом отделении нестроевой роты — в 5-ом классе. Как и в его время четвертым уроком был урок истории, и лекции читал все тот же, немного постаревший, Василий Степанович Старосивильский — «вонючка». Эта кличка дана была ему только потому, что от него всегда пахло табаком. Он был страстный курильщик, и окладистая борода и усы около губ были с желтым, несмываемым налетом никотина. Василий Степанович читал курс русской истории в трех старших классах корпуса. Он любил свой предмет, идеально знал его и был необыкновенным мастером слова, благодаря чему различные эпизоды и целые эпохи дышали колоритной выпуклостью, а участвующие в них лица, давно ушедшие в лучший мир, казались живыми. Если не считать Мальсаговых, кадеты любили его лекции. Как и отец дьякон, Василий Степанович §егло повторял пройденный за год курс и сегодняшнюю лекцию посвятил «Смутному времени на Руси». Как большой художник, он смелыми, яркими мазками рисовал перед классом картину русской смуты начала 17-го столетия, когда на нивах внутренних раздоров, безначалия, измены, пышными цветами беззакония и разбоя цвела власть польского короля Сигизмунда, зазнавшихся панов Гонсевских, Жолкевских, Ходкевичей, тушинского вора, изменников бояр Истомы Туренина, Кручины Шалонского… В мрачной картине неотвратимой гибели Руси, тут и там, как яркие звезды среди мрака ночи, загорались имена честных русских патриотов: князя Черкасского, Петра Мансурова, Барай Мурза Кутумова, Григория Образцова, князя Трубецкого, архимандрита Феодосия, отца Авраама Палицына… Лучами непоколебимой воли и любви к отечеству засияли князь Дмитрий Михайлович Пожарский и мясник Козьма Минин Сухоруков…

….. «Граждане нижегородцы!!!

Кто из вас не ведает всех бедствий царства Русского? Мы видим его гибель и раззорение… Доколе злодеям и супостатам наполнять землю русскую кровью наших братьев? Доколе православные будут стонать под позорным ярмом иноверцев? Покинем ли в руках иноверцев сиротствующую Москву? Неужели, умирая за веру христианскую и желая стяжать нетленное достояние в небесах, мы пожалеем достояния земного?.. Нет, православные! Отдадим все злато и серебро для содержания людей ратных, а если мало сего, продадим все имущество, заложим жен и детей наших».

Старосивильский с искренним подъемом последовательно нарисовал картины героической борьбы необученных ратному делу нижегородцев, изгнания с Русской земли иноземцев, и закончил лекцию датой 11-го июля 1613 года, когда русский народ на коленях бил челом боярину Михаилу Федоровичу, когда смиренный, юный Царь возложил на свою главу венец Мономахов и начал династию Романовых.

Ни затаившие дыхание юные слушатели, ни Брагин, ни сам лектор не предполагали, что Россия стоит у зияющей пропасти новой, более ужасной и позорной русской смуты.

Брагин вынул из чемодана привезенную для Маши коробку конфет от Трамблэ. Он задумался… Странная вещь жизнь… Идешь говорить кислые слова, и как будто хочешь подсластить их горечь конфетами. Не честно… Он умышленно шел медленно, как бы стараясь оттянуть момент тяжелой для обоих встречи. Миновав здание корпуса, он свернул на Гончаровскую улицу. Вдали показалось знакомое серое здание почтово-телеграфной конторы. С душевным трепетом он взглянул на ряд окон, кровавым огнем горевших в предзакатных лучах солнца. Те же кремовые занавески, те же цветы, только мысли другие, подумал он, и медленно стал подыматься по лестнице. Несколько секунд он простоял в раздумии. Отяжелевшая рука не подымалась к звонку. На сердце было смутно… позвонил…

За дверью послышались торопливые женские шаги… В открытой двери показалась Маша.