улыбались солнцу. В хвосте поезда два салон-вагона для Великого Князя и его свиты. На перроне начальствующие лица, администрация корпуса, почетный караул — кадеты

7-го класса — в парадной форме при винтовках, в белых замшевых перчатках. Справа медью начищенных труб блещет оркестр. Настроение у кадет печально приподнятое. Подходит минута неизбежного разставания с любимым начальником, чутко понимающим, душу кадета, безгранно заботливым и ласковым. Вдали заколыхалась высокая сухощавая фигура Великого Князя. Для многих, если не для всех, прогремела последняя прощальная команда: — Смирно! Слушай на краул!

Великий Князь широким шагом обошел фронт почетного караула. Печалью разставания искрились его добрые глаза. Нетерпеливый свисток паровоза… последний свисток главного… Тяжелые колеса заскрежетали по рельсам… Великий Князь на площадке вагона…

— Прощайте, родные Симбирцы!!!

— Ура… ура… ура…

«РАСПУСТИТЬ ИХ НА ДВА ДНЯ» — слышатся последние слова Великого Князя.

Великокняжеский подарок искрой радости облетел все три роты, и так как он был дарован в четверг, — четыре дня праздновали Симбирцы свое знамя, четыре дня праздновали доброту Великого Князя.

Настоятель корпусной церкви, академик, протоиерей Михаил Смирнов, был не только выдающимся законоучителем, сумевшим пробудить в кадетах интерес и любовь к читаемому им предмету, но и чутким служителем церкви, поднявшим до необыкновенной высоты благолепие церковных служб. Своими беседами и проповедями он прочно закладывал фундамент христианства и религиозности в молодые сердца будущего Христолюбивого воинства. Церкви он отдавал все свободное время. С кадетами 7-го класса, имеющими музыкальность и голоса, он сам разучивал чтение Апостола, и легко добивался выразительности и четкости этого чтения. Он не пропускал ни одной спевки церковного хора, делал ценные указания кадетам и регенту и церковные песнопения постепенно приобретали христианскую проникновенность и смысл. В его время корпусной хор полностью пел литургии Чайковского и Бортнянского. Прислужниками в церкви всегда были кадеты 3-го класса. Они, обычно, задерживались в алтаре два года, звонкими голосами читали шестопсалмие и, перейдя в 5-ый класс, сменялись другими. Отец Михаил считал, что кадеты первых двух классов не доросли до прислуживания в церкви, а последних трех классов — переросли, ибо их возраст вступал в естественную полосу юношеских увлечений, а церковные службы, на которых они должны были присутствовать, ломали отпуск и порождали нежелательные замены.

Прислужники должны были удовлетворять известным требованиям, вот почему отец Михаил, прежде чем сделать выбор, долго присматривался к возможным кандидатам. Прежде всего они должны были быть религиозными, физически походить друг на друга и иметь одинаковые голоса. В этом году отец Михаил остановил свой выбор на Жоржике Брагине и Мише Рудановском. Одинаковый рост, карие шустрые глаза, прямые острые носы, одинаковый разрез губ, звонкие голоса давали полную картину физического сходства. Батюшка или не доглядел или рискнул их духовным различием. Брагин был глубоко религиозным мальчиком, Рудановский — поверхностно. Брагин был идеалистом примерного поведения, хотя и был постоянным участником массовых проказ класса. Рудановский был реалистом личной шалости. В своей изобретательности он, конечно, далеко уступал татарченку Мальсагову, но его шалости, рождавшиеся в его мозгу как то совершенно неожиданно для него самого, стихийно овладевали им и часто имели нехороший привкус. Вот почему временами он несознательно, но уверенно ходил по опасной грани возможного перевода в Вольский исправительный корпус или исключения из корпуса. Алтарь, облачение, фимиам кадил и благотворное влияние отца Михаила скоро дали свои плоды. Миша остепенился, но не совсем излечился от своих шалостей. Реже, но все так же, они порою овладевали им.

Первый год службы в алтаре, к радости батюшки, прошел спокойно.

Отец Михаил был доволен своим выбором, умиленно любовался своими прислужниками, искренно полюбил их, баловал и в мыслях своих уже печалился скорым разставанием с ними.

8-ое сентября… Рождество Пресвятой Богородицы… Корпусной праздник… Торжественная литургия… Новое синее с золотом облачение… Церковь переполнена до отказа… «СВЯТАЯ СВЯТЫМ» — благоговейно возгласил батюшка, подняв вверх руки и просительно устремив взор на большой образ — «Моление о чаше».

Во время «запричасного» батюшка не разрешал прислужникам находиться в алтаре. Миша и Жоржик бесшумно удалились в пономарку, плотно закрыв за собой дверь. Острый взгляд Миши скользнул по неполной бутылке кагора.

— Давай, выпьем, — шопотом предложил он Жоржику.

— Что ты… грех, — испуганно ответил Жоржик, ошеломленный предложением друга.

— Батюшка сам говорит, что все люди грешные, но если покаешься… грех прощается, — авторитетно заявил Миша, охваченный приступом неразумной шалости.

— Не надо, — торопливо сказал Жоржик, желая предотвратить поступок друга. Но было уже поздно. Миша открыл бутылку, приложил к губам, сделал несколько глотков, и в испуганных попыхах забыв закрыть бутылку, приблизился к другу.

— Только ты меня не выдавай, — прошипел он, рукой вытирая углы губ с следами красного вина.

— Я не выдам, — тихо ответил Жоржик.

— Батюшка не узнает, а на исповеди я сознаюсь… честное слово сознаюсь, — закончил Миша, в мыслях уже раскаивающийся в своем поступке.

Кончилась служба… Батюшка и отец дьякок вошли в пономарку.

— Ну, отче Георгие, разоблачай меня, устал, — сказал могучий отец Михаил, сам снимая ризу и передавая ее Жоржику. Случайный взгляд батюшки упал на незакрытую бутылку кагора.

Батюшка молча подошел к столу, неторопливо, как бы размышляя о чем-то, закрыл бутылку пробкой и, возвращаясь, встретился с виновато бегающими глазами Жоржика. Неся в шкаф облачение отца дьякона, мимо прошмыгнул Рудановский.

Переживая поступок друга, потный от волнения, Жоржик, дольше обычного возился с облачением батюшки.

— Можно итти, батюшка? — торопливо четко спросил Рудановский, стремящийся как можно скорее покинуть пономарку.

— Можешь итти, — спокойно ответил отец Михаил, в виде поощрения кладя на голову Миши тяжелую мясистую руку.

— А ты останься, — так же спокойно сказал он, пристально глядя на взволнованного Жоржика. Отец Михаил, как обычно, снизу поднял свою бороду, утопил в нее свое большое лицо, задумался, и после небольшой паузы твердо сказал:

— Передай Дмитрию Васильевичу, что ты больше в алтаре прислуживать не будешь… Ты знаешь почему… Можешь итти…

Краска залила лицо Жоржика… В мозгу промелькнуло обещание — «Я тебя не выдам». С поникшей головой Жоржик, молча, покинул пономарку, еще больше убедив отца Михаила в своей виновности. Миша с нетерпением ждал возвращения друга, он уже полностью осознал свой поступок и мучился неизвестностью его последствий. Сообщение Жоржика ошеломило его. Он рванулся к батюшке, рванулся к правде, которую он должен сказать ему, но Жоржик остановил его. Друзья решили ждать великого поста, исповеди, которые, однако, не открыли истинного виновника выпитого кагора, так как по болезни батюшки кадет исповедывал приглашенный корпусом протоиерей Фивейский. История с кагором ушла в вечность, скрепив крепкой дружбой отношения Миши и Жоржика…

. . . . . . . . . . . .

…Восточная оконечность русской земли… Владивосток… Последний оплот проданного союзниками белого движения… Вечерело… Брагин с опустошенной душой медленно подымался в гору по Алеутской улице в сторону Светланки. В мозгу, навязчиво, вставал один и тот же вопрос — «что же дальше?» Вдали,