...Синие утренние сумерки сменяются серым светом зимнего дня. Скучный заснеженный двор заглядывает в окна, слепая серость неба застилает взгляд. Утро двадцать третьего декабря ничем не примечательно: как обычно, ползут по улице машины, идут закутанные шарфами люди, мёрзнут голодные бродячие собаки. На кухне пахнет кофе и жареной колбасой, Ника курит у форточки. Морозный воздух, втекая сквозь сетку, касается моего лба. Обняв Нику и положив подбородок ей на плечо, я закрываю глаза. И вздрагиваю, когда она говорит:

 – Наверно, пойду я. Пора.

 Ледяные клещи сжимают мне сердце.

 – Ты бы хоть домой зашла, – еле слышно говорю я. – Как же мама?

 Она качает головой.

 – Если я с ней увижусь, точно никуда не пойду.

 – Но ведь она должна знать.

 – Я напишу ей записку. Дай мне листок и ручку.

 Склоняясь над столом, как прилежная школьница, она пишет строчку за строчкой. В её до боли знакомой – ещё со школы – манере держать ручку я узнаю прежнюю Нику, с которой мы вместе считали птиц в небе и загадывали: если пролетят три птицы, будет то-то, если одна – будет другое. Красивым почерком выводя слова, она строго поджимает губы – она всегда так пишет, и это тоже мне знакомо и дорого. Ручка останавливается и отрывается от листка: Ника задумалась, облокотившись на стол и обхватив пятернёй голову. Я не мешаю ей думать...

 Дело было под Новый год – двадцать второго декабря. Ника по телефону сказала кратко: «Надо поговорить». Это меня слегка встревожило, и я ждала её с мурашками волнения. На всякий случай поставила чайник.

 Ожидая, я успела вскипятить его два раза. Когда заверещал домофон, я вздрогнула всем телом.

 – Я, – услышала я голос Ники в трубке.

 Я открыла дверь, она вошла. Мы не виделись уже два месяца, и я всматривалась в неё, примечая все изменения, произошедшие с ней. Она была в чёрной короткой куртке, чёрных брюках и высоких чёрных сапогах.

 – Привет, – сказала я.

 Она сняла перчатки и кожаную шапку с козырьком, ответила:

 – Привет.

 Она смотрела на меня прямо и пронзительно, серьёзно, без улыбки. Подстрижена она была по- прежнему коротко, даже немного короче, чем раньше.

 – Можно пройти?

 – Да, конечно, – спохватилась я. – Раздевайся, проходи. На улице, наверно, холодина... А у меня чайник вскипел. Чай будешь?

 Она не отказалась. Я заваривала чай, а она сидела, сцепив на столе руки в замок и глядя прямо перед собой сквозь задумчивый прищур. Такой мрачной я её ещё не видела.

 – Что-нибудь случилось? – спросила я, встревожившись. – Ника, ну не молчи так!

 Я накрыла её руку своей ладонью, но она через секунду убрала её. Сегодня она была какая-то бледная, вся холодная и подобранная, как пружина.

 – Ладно, не буду вокруг да около, – сказала она наконец. – Скажи мне... Только честно и откровенно. Ты её любишь?

 Я не могла врать ей и ответила со всей честностью:

 – Да. Очень.

 – Понятно, – сказала она.

 Встав из-за стола и открыв форточку, она достала пачку сигарет, зажигалку и закурила. Сигареты были не «дамские», тонкие и изящные: теперь она курила крепкий «Бонд». Мне это было неприятно и огорчительно видеть: она втянулась.

 Я налила чай, а она докуривала.

 – Но это не повлияет на нашу с тобой дружбу, – сказала я. – Ты как была моей лучшей подругой, так и останешься.

 Она улыбнулась, но как-то невесело. Села к столу, подвинув к себе кружку с чаем, но пить не спешила: он был горячий.

 – Ты очень изменилась, Ника, – сказала я ей. – Я тебя просто не узнаю.

 – Ты тоже изменилась, – ответила она глухо.

 Мы молча пили чай. Разговор не клеился. Похоже, мы действительно изменились, потому что уже ничего не было по-прежнему. Мы не могли болтать обо всём подряд, как когда-то, вместо этого между нами встало звенящее, как струна, злое молчание. Уставившись перед собой неподвижным взглядом, Ника медленно приглаживала себе волосы то одной рукой, то другой, а потом, проведя по голове обеими ладонями, поднялась.

 – Я пойду.

 – Погоди, ты же хотела поговорить, – встала я за ней следом, недоумевая.

 – Да я уже всё выяснила, – ответила она, направляясь в прихожую.

 Я смотрела, как она одевается. Застегнув молнию куртки до самого верха, надев перчатки и надвинув на глаза козырёк шапки, она словно бы облачилась в холодный непроницаемый панцирь, сразу став чужой, незнакомой, усталой.

 – Я тебя больше не потревожу, – сказала она.

 От этих слов меня пробрал по коже мороз: они прозвучали, как прощание навсегда. Ника держалась вроде бы спокойно и сухо, но её глаза – мёртвые, пустые – привели меня в ужас.

 – Ника, пожалуйста, не уходи так, – пробормотала я. – Ну... Мы ведь можем и дальше быть подругами, зачем ты так сразу?

 Она покачала головой, положила руку на дверную ручку.

 – Да нет, не можем мы быть подругами...

 – Почему же, почему?! – чуть не плача, вскричала я. – Всю жизнь могли, а теперь не можем? Как так?

 – Да вот так... – Она запнулась, вздохнула и закончила: – Ты не подруга мне, а любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Пойми меня правильно, я так не могу. Мне тяжело оставаться... подругой. Я не могу так, прости. Если ты любишь её, – Ника сделала особое ударение на слове «её», – что ж, я тебе не стану мешать. Будь счастлива. Извини, если... Если что не так.

 Ошарашенная её словами, я даже не удержала её, просто тупо смотрела, как она уходит. Опомнилась я, лишь когда послышался стук двери подъезда. Бросившись к окну, я увидела её: она спускалась с крыльца – чёрная стройная фигурка на белом фоне снега. Пройдя несколько шагов, она остановилась, и у меня сжалось сердце: неужели вернётся?! Нет: она остановилась, только для того чтобы закурить, и пошла быстрым шагом прочь, не оборачиваясь.

 На столе ещё стояли кружки, из которых мы пили чай. Любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. В старой пепельнице – её окурок. Будь счастлива.

 Отец, придя вечером с работы, спросил, хмурясь: