Огромный негр, очень элегантный, в светло-зеленом костюме, в модном галстуке того же цвета, был гидом. Он вел меня по гигантской галерее, залитой светом, крыша ее была сделана из стекла. Вел и рассказывал о картинах, повешенных в нишах на большом расстоянии одна от другой. На картинах был изображен цветущий пейзаж — сады, леса, деревни, европейский такой пейзаж, но под сильным и ярким африканским солнцем. Не он ли рисовал их, интересуюсь я, подняв к нему лицо, уж очень он был высокий. «Нет», — улыбается он уверенной белозубой улыбкой, но это пейзажи его родины, и поэтому он говорит о них с такой любовью. «Как это чудесно, как это прекрасно, посмотрите на новые селения, построенные нами, страна обновляется». Я подхожу поближе и вижу, что это вовсе не картины, а настоящая действительность, картина живая, ясно видно, как люди и маленькие телеги движутся, толстый спокойный крестьянин пашет землю, идет за каким-то криворогим животным. Лось, что ли? Темнокожие люди одеты в старомодные одежды, резвятся дети с колпаками на головах.

«Сюда, посмотрите на эту картину», — зовет он меня из другого конца зала, и я подхожу, смотрю с высоты своего роста на открывшуюся перспективу, ощущаю какую-то приподнятость от необъятных далей, будто обнимаю взглядом всю вселенную. На картине изображено поле, простирающееся до голубого горизонта, и на нем — ни души. Равнину пересекает длинный и прямой канал, изгибающийся на горизонте, а в нем пузырится какая-то белая пена, как будто лава поднимается из глубины земли. И хотя мне никто не говорит, но я понимаю, что это экватор. У меня дух захватывает, словно передо мною какое-то таинственное видение. Эта длинная, непреложная, решительная линия.

Возвращается мой араб под утро, весь перепачканный, ботинки в грязи, он уже научился снимать их в прихожей и заходит в квартиру в носках. Входит тихонько, но я просыпаюсь.

— Ну, нашли что-нибудь?

— Что?

— Что, что! Господи небесный, для чего же вы крутитесь по дорогам по ночам…

Но он с трудом понимал, о чем я говорю. Тогда я бежала звонить Адаму, а он говорил мне: «Неужто я не пришел бы к вам… если бы узнал что-то о нем…»

И я перестала спрашивать у араба и перестала звонить.

У этого араба все время хорошее настроение, весь из себя довольный, насвистывает какую-то мелодию, улыбается про себя. Господи, и чего это он так радуется? Побродит немного по дому, съест кусок хлеба и как есть, перепачканный, норовит залезть прямо в кровать. Но я набрасываюсь на него.

— Хаарам алеха, яа валад,[50] мы не в Мекке, сначала пойди помойся.

А он злится, весь бледнеет от обиды, затронула я святая святых для мусульманина.

— При чем тут Мекка? Мекка чище всего Израиля…

— Ты был там?

— Нет, но ведь и вы не были.

Совсем обнаглел. Откуда он знает, что я не была в Мекке? За свою длинную жизнь могла побывать везде. Но я пропускаю мимо ушей, что мне с ним, ссориться? Стыдно такой старухе, как я, спорить с мальчишкой, и что скажет Адам, этот чудесный человек, который, не жалея сил, ищет по ночам Габриэля?

Но все-таки он научился — сначала идет мыться, а я тем временем готовлю ему ранний завтрак, и он ест и пьет, слава Богу, не теряет за ночь аппетита, сидит в своей удивительной красной пижаме, напоминающей мне пижаму, которую мой покойный дедушка надевал летом после обеда, выходя на балкон своего дома в Старом городе, чтобы посмотреть на Стену плача.

Потом он шел спать, поворочается немного в кровати и засыпает. Часа через два я захожу в его комнату, поправляю одеяло, беру его одежду и бросаю в грязное белье, осматриваю карманы штанов, нет ли там какой-нибудь маленькой бомбы или гашиша. Надо следить за ним. Вот напасть на мою голову.

Сначала я ничего не обнаруживала в карманах, даже носового платка. Тогда я положила ему платок и две лиры, пусть купит себе какое-нибудь лакомство. Потом я стала находить там деньги — пятьдесят, сто лир. Адам дает ему деньги, он заработал их, но какой все-таки транжира, через неделю у него уже почти ничего не оставалось. Купил себе большой перочинный нож, который я сейчас же, не раздумывая, забрала, бросила его в уборную и спустила воду. Мы уже знаем, что случается, когда арабы ходят с ножами.

В полдень он просыпается, снова ест, выносит мусор, моет пол, чинит неисправный кран, прочищает раковину или уборную, если не проходит вода, и идет прогуляться по городу, заходит в кино. Возвращается в шесть вечера, полный впечатлений, глаза блестят, садится почитать мне газеты, читает каким-то сомнительным тоном, с насмешкой, но по крайней мере правильно произносит «айн» и «хет».

Ужинает он без особого аппетита и снова выходит на небольшую прогулку, с каждым днем возвращается все позже, все меньше нуждается в сне. И так проходит время, тягач приезжает ночью, возвращается под утро, а о моем Габриэле ни слуху ни духу. Я плакала в трубку, разговаривая с Адамом: «Что же это такое?»

Теперь это совсем другая усталость, настоящая, нет той пустой раздражающей усталости бессонных ночей. Приятная усталость с болью во всем теле от долгой ночной езды.

Возвращаемся в три-четыре утра и отправляемся спать. Мама встает первая, будит нас, готовит завтрак. Непривычно видеть папу по утрам дома, сидеть втроем за завтраком. В школе одолевает вялость, на переменках валюсь на камень во дворе, а Тали садится рядом со мной. После истории с Арци меня пересадили, и сейчас на моем месте дремлет другой ученик. Мне определили место в среднем ряду на третьей парте, прямо в самом центре класса, и учителя не спускают с меня глаз. Я отдана им на растерзание, все время меня спрашивают, и все время приходится улыбаться их сомнительным шуткам, дай я себе волю — и отключусь от всего. Одноклассники кажутся мне уже скучными, ничего странного, я вижу настоящую жизнь, в то время как они заняты своими снами. Даже Оснат стала надоедать со всеми ее переживаниями. Только с Тали было мне хорошо, потому что она молчалива и ее тихое внутреннее помешательство не тяготит. Она всегда соглашается со всем, что бы ей ни говорили.

С уроками литературы, Танаха, историей и даже Талмудом все было в порядке. Хотя мне не всегда удавалось уследить, о чем говорится на уроке, выкроить время на домашнее задание, меня еще хватало на всякие интересные соображения и необычные вопросы, и я иногда поднимала руку и говорила что-нибудь дельное, отчего учитель приходил в восторг и забывал все мои грехи. Но вот на уроках математики у меня не возникало никаких интересных соображений, хотя я и старалась придумать что-нибудь оригинальное. Сосунок уже владел классом, и некоторые мальчишки были очень им довольны, он подбрасывал им всякие математические головоломки, а меня они ужасно раздражали — для чего усложнять и без того сложные вещи? Мы и так неслись галопом по Европам. Едва я успевала понять, как решается какой-нибудь вид задач, а он уже переходил к другому. Все успели забыть убитого на войне учителя, быстро изменили ему. А я вспоминала его, вернее, вечер, который устроил Шварци в его память, и стихотворение, которое я взволнованно прочитала тогда тихим голосом: «Вот лежат наши тела в длинном ряду. Мы не дышим». Какая-то странная тоска охватывала меня, хотя, в сущности, было неясно, о чем я тоскую.

Как-то, когда я бродила по коридору в обнимку с Тали (потому что из-за ужасной усталости я всегда опиралась на нее на переменках), мы остановились перед маленькой мемориальной табличкой у входа в