Но папа говорит:

— Ничего не поделаешь, она права. Прибывает полицейская машина. Из нее выходят два усталых полицейских, начинают копаться в подробностях, парень совсем приуныл, перестает спорить. Только просит квитанцию.

— Пожалуйста, — говорит папа и велит мне выписать квитанцию и получить деньги.

Я тотчас же заполняю квитанцию, мне очень нравится эта работа. Наим уже собрал все, смотрит на меня разинув рот. Парень протягивает деньги, я считаю. Недостает десяти лир. Попросили у женщины добавить. Интересно, какие между ними отношения. Полицейские тем временем уже накрепко вцепились в парня. Мы уезжаем. Деньги приятно хрустят в кармане куртки. Папа зажег мигалку на верху тягача, и на дороге замелькали фантастические оранжевые отсветы. Наим и я сидим на заднем сиденье лицом к подвешенной машине: следим, чтобы она не сорвалась. Сейчас мы уже разговариваем, я смешу его, а он конфузится и смеется. Глаза его блестят.

Папа ведет машину уверенно. Один раз притормозил у обочины, сошел посмотреть на какой-то автомобиль, и поехал дальше. Но вот мы в гараже. До чего же он огромный, машины стоят, как лошади в конюшне, — каждая в своем стойле. Папа и Наим отцепляют побитую машину, ставят ее в стороне. И мы отправляемся дальше. Подвозим Наима домой, возвращаемся уже в четыре часа утра.

Папа говорит:

— Я умираю от усталости.

— А я никогда еще не была такой бодрой.

— Но вообще ты меня беспокоишь.

— Все будет в порядке, не волнуйся.

Он залез под душ, потому что здорово перепачкался, а я пошла взглянуть на маму, она все лежала в той же позе, в какой мы ее оставили, не представляет, сколько всего мы провернули за четыре часа. Потом иду на кухню, поставить воду для чая. Вижу из окна, на другой стороне вади, стучащего по ночам на машинке человека, он растянулся в своем кресле, голова закинута назад; я еще не видела, чтобы он продержался до четырех утра.

Папа уже в пижаме, лицо бледное, он в совершенном изнеможении, входит в кухню погасить свет и видит, как я, еще не раздевшись, пью себе с удовольствием чай.

— Иди попей чаю перед сном, — предлагаю я ему.

Но он почему-то сердится.

— Это последний раз, больше я тебя с собой не возьму. Все у тебя повод для праздника.

— Но вся жизнь — праздник… Философия в четыре утра.

Он поворачивается и идет спать. В конце концов и я добираюсь до кровати, раздеваюсь против открытого окна, смотрю на облака, освещенные брезжущим светом. Мне совсем не холодно, наоборот, какое-то тепло разлилось по телу, а внизу живота глухая боль, возвещающая о приходе месячных. В кармане куртки я обнаружила смятые деньги. Быстро вошла в спальню к папе, он уже лежал под одеялом, пытаясь уснуть.

— Папа, что делать с деньгами?

— Положи ко мне в кошелек, — проворчал он, — и, ради Бога, иди спать… это последний раз…

— Хорошо, хорошо…

Я вытащила кошелек из кармана брюк, он набит деньгами. Сосчитала — две тысячи сто лир. Для чего он таскает с собой так много? Я вложила в кошелек ночные деньги, но потом передумала. Нельзя наживаться на работниках, даже если они члены семьи, и отсчитала себе тридцать лир — зарплату секретарши. Снова пошла посмотреть на стучащего на машинке человека, но он исчез. Я погасила везде свет и тоже забралась под одеяло.

Трубку подняла она. Никогда не спит, крутится по дому, дремлет в креслах. Ни разу я не видел, чтобы она спала по-настоящему. «Сколько времени осталось мне жить, — говорит она, — жалко спать».

Она входит в комнату, зажигает ночник и начинает будить меня, говорит на своем смешанном арабском:

— Наим, мальчик, встань, проснись, расстанься со своими снами.

И я встаю. Я всегда оставляю трусы под пижамой, потому что она не выходит из комнаты, когда я одеваюсь, невозможно избавиться от нее. «Не обращай на меня внимания, — сказала она мне как-то, заметив, что я пытаюсь одеться тайком за дверью шкафа, — я уже все знаю, нечего тебе пугаться и стесняться».

И откуда свалилась на меня эта старуха… Но я уже привык, человек привыкает ко всему.

Одеваюсь, иду чистить зубы, опрыскиваю лицо одеколоном, успеваю выпить кофе и схватить кусок хлеба и бегу вниз — ждать их. Мало радости торчать на улице ночью. Один раз меня чуть не забрала полиция, счастье еще, что в последний момент появился Адам. Завидев издали огни тягача, я бегу навстречу, вспрыгиваю на ходу, открываю дверь и забираюсь внутрь, улыбаюсь Дафи, которая подвигается, освобождая мне место. Мы как слаженный ансамбль, как пожарники или команда танка. Каждый раз я говорю себе: «Этой ночью она не приедет», но она не пропускает ни одной ночи, есть у нее удивительная власть над отцом — делает, что хочет.

Но, по-моему, она сама не знает, чего хочет. Я сажусь рядом с ней и всегда волнуюсь, испытываю такое же счастье, как в первый раз, когда я открыл дверцу, и увидел ее, и чуть не вывалился на дорогу.

Несмотря на то что сиденье большое, а мы не занимаем много места, мы всегда теснимся рядом, а я молюсь только о том, чтобы путь был как можно длиннее. Она кутается в куртку, на голове шерстяная шапочка, глаза смеются, вся свежая, благоухающая. Адам хмуро сидит за рулем со своей тяжелой бородой, свет от приборов падает на его лицо, усталый, не произносит ни слова, смотрит на машины, проезжающие мимо нас. Как-то остановился и долго рассматривал маленький «моррис», стоявший вблизи моря, но потом оставил его, и мы покатили дальше.

Дафи спрашивает меня о старухе и о том, как я провел день, и я рассказываю ей, а она смеется от самой малости, дыхание у нее свежее, пахнет свежей зубной пастой. Сквозь одежду я чувствую тепло ее тела, я нарочно надевал на себя поменьше — брюки, тонкую рубашку и безрукавку, — чтобы ощущать ее.

Говорит, болтает, иногда о политике, я рассказываю ей что-нибудь о проблемах арабов, а она начинает спорить. Мы знаем очень мало, но все-таки спорим, пока Адам не прерывает нас:

— Хватит… тихо… не шумите… смотрите на дорогу, ищите маленькую голубую машину.

Но такой машины нет, я знаю, все это пустое.

В конце концов мы подъезжали к пострадавшему автомобилю. Несколько раз случалось, что мы его не обнаруживали, что ему удалось уйти своим ходом и нам не оставили никакого сообщения, но мы всегда находили на дороге других попавших в беду водителей — в работе не было недостатка.

В эти ночи я многое узнал о машинах. Годы пришлось бы мне учиться в гараже тому, что я узнал во время наших ночных выездов. Потому что в гараже каждый делает что-нибудь одно, а тут у каждой машины своя проблема. Что делать, если засорился бензопровод, как сменить порвавшийся ремень, как управиться со сцеплением, как вынуть термостат, перегревающий мотор, что делать с поврежденными трубами для воды. У Адама золотые руки, и он умеет учить. Иди сюда, посмотри, подержи тут, привяжи там, открой снизу. А я весь в работе, даже забываю о Дафи, которая стоит в стороне, болтает с женой шофера или играет с детьми, чтобы немного развлечь их. Иногда я говорил ему: «Дайте я сам сделаю», и он уступал место, доверял мне. Особенно если надо было залезть под поврежденную машину, протянуть под нее трос, я видел, что ему это тяжело, он уже не молод, пока залезет под машину, борода запутывается и живот застревает, и я лезу вместо него, я уже изучил все места, за которые надо прикреплять трос. Сначала он еще нагибался, чтобы проверить, хорошо ли я прикрепил, но потом стал полагаться на меня.

А разговоры людей вокруг, советы, не перестают давать советы, все — специалисты. Евреи и правда