пламени то угасали, придушенные дымом, то вновь вспыхивали, жадно набрасывались на валежник и сушняк. И охотники поняли, что пожар заговорил во весь голос. Огонь пока еще сжигал лежащие на земле стволы, но длинные изломанные его языки уже лизали кору и ветви деревьев, обдавали их вершины волнами горячего воздуха. Небо всё больше заволакивалось плотными клубами дыма.

   -- Всё. Попали в кольцо, - промывая глаза из ручья, прохрипел Юрий. -- Эх, не надо было обедать, время потеряли...

   -- Не надо было... стрелять газетой, -- зло буркнул Виктор. -- Да что теперь. Как выбраться отсюда? Кругом горит...

   -- Пойдём по ключу. У воды не сгоришь... Барсик, Мечта! -- кликнул Юрий собак, но животные, почуяв опасность, уже покинули хозяев. На опушку кедрача, усыпанную слоем прелой хвои, выскочили сразу три белки. Беспокойно цокая, зверьки вскочили на трухлявый заломыш, замерли на корявых сучьях. Не обращая на них внимания, охотники устремились к ущелью, где ручей, сбегая с огромного валуна, разливался широким водопадом. Они надеялись укрыться под ним... Дым выедал глаза, слёзы текли по щекам, и приходилось всё чаще наклоняться к ручью, чтобы ополоснуть лицо и вдохнуть прохладного воздуха. Низовой пал перекинулся на подлесок, и молодой густой ельник затрещал как сухой хворост. Огонь охватывал Золотую Долину со всех сторон. Вырвавшись за пределы каменистых осыпей, пламя пошло верхом по пышным кронам. Едва различимые в дымном мареве, охотники на ощупь ступали по осклизлым камням. Припадая к воде, хрипло, с трудом дышали. Они бросили рюкзаки и медленно продвигались, опи­ раясь на ружья. Верховой огонь гудел, создавая тягу, разбрасывая вокруг горящую листву и ветви, и с рёвом приближался к ним. Несколько дымящихся кедровых шишек глухо стукнулось о камни. Хвойные деревья вспыхивали как свечи. Нестерпимым жаром пылал накалённый воздух. Только над самой водой ещё можно было дышать, и горячий смолистый дым, опаляя все живое, пригибал охотников к ручью. Бушующее море огня, грохот падающих де­ревьев, треск сушняка оглушали их. В кромешной дымовой мгле они ничего не могли разобрать, и вытянув руки впереди себя, как беспомощные слепцы, перелезали через мшистые валуны и коряги. Один из охотников, шедший последним, поскользнулся и, вскрикнув, упал навзничь. Он ударился головой о каменную глыбу и остался лежать на галечной отмели. Его напарник, не оглядываясь, ещё быстрее рванулся к водопаду, под спасительную прохладу водяной завесы. Сучковатая ель, нависшая над ручьём, вспыхнула впереди трескучим факелом. Человек истошно завыл и бросился назад, но нестерпимый жар пригнул его к песчаной косе. Обезумевший от боли и страха, подобно гусенице, упавшей на горячую золу, человек, задыхаясь, ползал и корчился на раскалённом песке. Кровавые отблески пламени осветили его лицо, искажённое страдальческой гримасой. Золотая Долина, охваченная пожаром, уже превратилась в ревущую огненную реку. Таёжный пожар, бушевавший несколько дней, раскинулся на десятки километров и развернулся бы шире, но всё пожирающий огонь докатился до отвесных скал Тандалукского хребта и заметался в поисках добычи. Выхлесты пламени дотягивались до растущих в расщелинах кустарников, слизывали их и бессильно опадали, не получив новой пищи. Над этим затухающим разливом огня вились чёрные лохмотья сажи. Густые заросли черёмухи, ивняка, калины, превращённые в паутину белесых нитей, тлели и рассыпались. Обугленные деревья дымили голыми стволами. Светло-серая зола покрыла выжженную до камней землю.

   Ещё дым вился над пепелищем, когда рабочие посёлка, вышедшие на поиски пропавших охотников, наткнулись в ключе на останки обгоревшего мужчины. По серебряной чеканке ружья лесорубы опознали в погибшем местного фельдшера. Выше по течению, под выступом скалы, они нашли его обожженного товарища, чуть живого, стонущего от боли.

   Прошли годы... В Золотой Долине всё ещё не растёт трава, не поют птицы, не снуют над водой стрекозы. Унылая тишина стоит на месте пожарища. И голые обугленные стволы, словно кладбищенские памятники, навевая тоску, напоминают таёжному путнику о былой трагедии.

   ... Тёплый апрельский вечер сиреневыми сумерками опустился на тихое эвенкийское стойбище. В пламени догорающей зари пурпуром вспыхивали и гасли гольцы Икатского хребта. Сизые дымы стлались над островерхими чумами, нехотя поднимались к лилово-багряному небу.

   Бородатый человек в палевой волчьей шапке, лохматых собачьих унтах и распахнутой оленьей шубе спустился к реке. Звякнули пустые ведра. Зачерпнув из проруби, бородач небрежно потащил вёдра, припадая на правую ногу. Вода, бултыхаясь, выплёскивалась на раскисшую от грязи тропинку. Бородатый прошлёпал по ней в намокших обутках, опорожнил вёдра в полную бочку и заспешил обратно. Вода ручейками разливалась из налитой до краёв бочки, но бородач с ожесточенным упорством опрокидывал в неё ведро за ведром.

   Изнурительная ходьба по крутояру всё же заставила его отбросить вёдра, и устало привалиться на разбитые нарты. Тяжело дыша, человек набил табаком трубку, грубо вырезанную из боярышника. Закурил. Неказистая трубка скоро потухла, но бородатый, не замечая этого, долго и неподвижно смотрел на гряду гор.

   Дождь закатных лучей золотил гранитные вершины. Пылающие зарницы обагряли склоны, густо поросшие багульником. В мерцании угасающего дня снег на сопках сиял розовым блеском: так много распустилось на них нежных цветов этого мелкого и невзрачного вблизи кустарника. В долине, открытой солнцу, бугры очистились от снега и зазеленели ягелем. На сухих проталинах, утоптанных оленями, уже пестрели разноцветные куртки детворы.

   Женщина вышла из чума с шитьём в руках. Присела на складной стульчик. В густых чёрных волосах, заплетённых в две косы, мелькнули украшения. Беличьими хвостами подбит её синий фланелевый халат. Оранжево-золотистый орнамент украшает полы и рукава. Игла замелькала в руках эвенкийки, выводя на белой канве замысловатый узор.

   Капли оттепели скатывались с оленьих шкур, прикрывающих чум. Сыростью прелой хвои несло из ельника. После долгой и суровой зимы так приятно вдохнуть этот пьянящий запах. Услышать гогот диких гусей, пролетавших над стойбищем, дробный перестук дятлов и трескотню кедровок.

   Примет пробудившейся весны всё больше. Нескончаемо голосят синицы. Разомлев от непривычного ещё тепла, трутся о жерди кораля стельные важенки. Клочки свалявшейся шерсти видны повсюду. В низинах заметно подсел наст. Бродят по нему лобастые остроухие собаки с закрученными в кольца хвостами, не жалея когтей разрывают ледяную корку, выгрызают из - под неё мёрзлую клюкву.

   Тихо напевает эвенкийка, радуясь весне, теплу. Послушно снуёт игла, тонко позванивают серебряные украшения, вплетённые в тугие косы. В тишине вечера слышно как неподалеку, в ельнике, копошатся в густом лапнике рябчики.

   Бородатый мужчина, понуро сидевший на сломанных нартах, подставлял руки под капель. Прислонял к голове холодные ладони. Пристально смотрел на розовеющие багульником склоны. Бегающие дети... Оттепель... Возня собак... Поющие синицы и затухающее розовое сияние... Что- то они ему напоминали...

   Бессвязные мысли проносились в голове, вызывали странные воспоминания. Перед ним то возникала блестящая, убегающая к горизонту дорога, то вставали широкие, залитые светом улицы... Лицо молодой женщины вставало перед ним. Приснилась? Или встречалась она ему? А бегающие дети...? Синицы...? Где слышал их раньше?

   Былое и настоящее давно разъединились в памяти этого человека. Он понимал, что была у него другая жизнь. Когда? Как ни напрягал память, припомнить не мог. Безысходная тоска по утраченному прошлому не покидала его. Неужели так ничего и не вспомнит? Никогда?! Ведь было же! Было что-то ещё кроме оленей, чума, сломанных нарт, серебристой вышивки в руках эвенкийки... Вопль отчаяния, похожий на стон, вырвался из груди бородатого. На глаза навернулись слёзы.

   -- Ольга, кто я? Давно ли живу в стойбище Тананга?

   Эвенкийка словно не слышит. Прячет иглу в клубок парчовых ниток и сворачивает шитьё. Уходит в чум, принимается готовить ужин. Не торопясь, нарезает тонкими ломтиками оленину. Ставит сковородку на