семейных фарсов, где одинокая мамочка влюбляется в неподходящего человека, а милые детки плетут интриги с целью порушить их роман, но потом обнаруживают…

Он пытался справиться с чувством охватившей его неловкости, когда Мэри Пег сказала голосом гостеприимной хозяйки, с нехарактерной для нее живостью:

— Я только что рассказывала Ради о твоем интересе к польским фильмам. Ему много о них известно.

— Вот как, — вежливо ответил Крозетти.

Он пошел в ту часть кухни, где на углу кухонной стойки стоял кувшин красного вина, и налил себе полный стакан.

— Вообще-то это не совсем точно, — сказал Клим. — Я всего лишь любитель. Конечно, чтобы получать удовольствие, мне не нужны титры в нижней части экрана.

— А-а… И какие именно польские фильмы вам нравятся?

— О, недавно я получил большое удовольствие от Занусси.[64] Очень замечательно, хотя слишком католическая… как это говорится? Проповедь?

— Прозелитизм.

— Да, оно самое. Это слишком кричаще, слишком… как это по-вашему… очевидно для меня. Конечно, Кесьлевский сделал бы то же самое гораздо тоньше. Он часто говорит: то, что нас не ударила по голове церковь, так же плохо, как и то, что нас ударил по голове коммунизм. Вполне достаточно иметь нравственное кино и вовсе не обязательно кричать об этом. Как, например, в «Три цвета» и «Декалоге».[65]

— Постойте-ка, вы что, знакомы с Кесьлевским?

— О да. У нас очень маленькая страна, и в Варшаве мы были соседями, и я всего на несколько лет старше. Гоняли мяч на улице и все такое прочее. Позже я смог оказать ему кое-какие услуги.

— Вы имеете в виду, в фильмах?

— Не напрямую. Меня приставили шпионить за ним, поскольку мы были знакомы. Вижу, вы шокированы. Ну, это правда. Все тогда шпионили, и за всеми шпионили. Сам Лех Валенса одно время был агентом. Лучшее, на что можно было надеяться, это что тебе попадется сочувствующий шпион, который будет докладывать лишь о том, что, по твоему мнению, властям следует знать. Именно таким я и стал для Кшиштофа.

После этого на протяжении двадцати минут они увлеченно говорили о польских фильмах, неизменно приводивших Крозетти в восторг, и он узнал наконец, как правильно произносятся имена режиссеров и названия фильмов, которым поклонялся годами. Разговор снова вернулся к великому Занусси, и Клим заметил между делом:

— Я снимался в одном из его фильмов, знаете ли.

— Шутите!

— Никаких шуток. В «Рабочих» в семьдесят первом году. Я участвовал в массовке, был одним из молодых полицейских, противников рабочего движения. Совершенно безумное время, и оно, мне кажется, очень напоминает время этого вашего Брейсгедла. Должен сказать, я добился некоторого прогресса с его шифром.

— Вы взломали его?

— Увы, нет. Но я идентифицировал его тип. Чрезвычайно интересный для классического шифра. По- моему, даже уникальный. Показать? Или потом, после превосходного ужина вашей матери?

— Ох, пожалуйста, покажите, — вмешалась Мэри Пег. — Мне еще надо нарезать салат, а мясо уже почти готово.

Как обычно сдержанно поклонившись, Клим вышел. Крозетти тут же поймал взгляд матери и закатил глаза.

— Что такое? — с вызовом спросила она.

— Ничего. Просто как-то слишком быстро. Мы жили себе поживали и вдруг — бац! — угодили в польское кино.

Мэри Пег отмахнулась от него.

— Ох, перестань! Он милый человек и много перенес: жена умерла, он сидел в тюрьме. Фанни не один год уговаривала меня встретиться с ним. Он тебе понравился, правда?

— Ну да. Хотя, очевидно, не так сильно, как тебе. Итак, вы уже?..

Он потер ладони друг о друга. Она схватила деревянную ложку и треснула его по голове.

— Следи за словами, парень. А то вот возьму и вымою тебе рот с мылом, как прежде.

И оба громко расхохотались.

Как раз в этот момент вернулся Клим вместе с толстой пачкой распечатанных листков, густо покрытых строчками текста, и блокнотом, исписанным аккуратным европейским почерком. Клим сел рядом с Крозетти и вежливо улыбнулся.

— Веселитесь? Хорошо. Это тоже может позабавить вас. Итак. Как вы можете видеть по моим покрасневшим глазам, большую часть ночи я провел, общаясь со своими коллегами по всему миру, и получил массу комментариев по поводу этой очаровательной криптограммы. Сначала, конечно, мы работали по методу наложения Фридмана. Это элементарно, да? Нам требовалось провести различие между множеством алфавитов, используемых в полиалфавитном шифре; без этого невозможно перейти к частотному анализу Керкхоффа. И мы накладывали строки шифрованного текста одну на другую с целью обнаружить совпадения; если все сделать правильно, то число совпадающих букв достигнет семи процентов. Понятно, да?

— Нет. Нельзя пропустить все эти подробности и перейти сразу к нижней строчке?

Клим с удивленным видом зашелестел страницами.

— К нижней строчке?[66] Но нижняя строчка ничем не отличается от остальных…

— Нет, это фигура речи. Я хочу сказать: пожалуйста, просто суммируйте ваши открытия, опустив специальные подробности.

— А, да. Практический результат. Практический результат таков, что на этом шифре делать наложения невозможно, потому что ключ вообще не повторяется в пределах шифрованного текста, имеющегося в нашем распоряжении и состоящего из сорока двух тысяч четырехсот шестидесяти шести букв. Также мы установили, что ключ имеет высокую энтропию, гораздо выше, чем можно ожидать от бегущего ключа, взятого из любой книги. Поэтому простой анализ использования общеупотребительных английских слов тут невозможен. Значит, либо этот человек не прибегал к помощи обычной таблицы, что кажется мне чрезвычайно маловероятным, либо открыл одноразовую систему на триста лет раньше Моборна, сделавшего это в тысяча девятьсот восемнадцатом, во что тоже не верится. Нет никаких свидетельств подобного рода открытия. Фактически в те времена редко использовали даже шифр Виженера. Большинство европейских шпионских служб вполне устраивала простая «номенклатура» — пока не изобрели телеграф. И даже после. Не было необходимости в столь высоком уровне секретности. Слишком мелкая рыбешка.

— Если это не одноразовая система, что же это такое? — спросил Крозетти.

— А, ну да. У меня есть теория. Думаю, ваш человек начал с простого бегущего ключа из какой-то книги, как мы и предполагали. Но он, по-моему, был необыкновенно способным человеком и быстро понял, что бегущий ключ из книги можно довольно быстро разгадать путем подстановки. Что он мог в этом случае предпринять? Ну, например, преобразовать свою таблицу, составив ее из какого-то смешанного алфавита, с целью замаскировать обычные английские диграфы типа tt, gg, in, th и так далее, но непохоже, что он сделал это. Нет, думаю, он просто скомбинировал два хорошо известных в те времена метода — бегущий ключ из книги и «решетку». Таким способом легко создается псевдослучайный ключ произвольной длины.

— И какой во всем этом смысл? Я имею в виду, как далеко продвинулась дешифровка?

— Ну, к несчастью, это означает, что все застопорилось. Одноразовую систему взломать нельзя. Однако это все же не одноразовая система в чистом виде. Если бы у нас было десять тысяч писем или хотя бы тысяча, мы бы, безусловно, добились определенного прогресса. Однако у нас лишь несколько криптограмм, что обеспечивает полную их защищенность от взлома.