на все знают ответ, на свете есть правда, а правосудие действует столь же безошибочно, как часы. Герои наши просты: они отважны, правдивы, хорошо дерутся на шпагах и в конце концов всегда побеждают. Поэтому никакие книги не доставляют нам того удовольствия, как те, что нам читали в детстве, ибо там была обещана простая и ясная жизнь. В книгах же, которые читаешь потом, все сложно и противоречиво, в соответствии с нашим жизненным опытом, и мы уже не умеем отличить злодея от героя, а мир превращается в маленький, тесный закоулок. Недаром люди повторяют две обычные присказки: «мир тесен» и «да я и сам здесь чужой».

Но для Роу моральные нормы были незыблемы. Он был готов на все, чтобы спасти невинного или наказать виновного. Он верил, вопреки жизненному опыту, что где-то существует правосудие, хотя правосудие пощадило его. Он проанализировал свои мотивы самым тщательным образом и вынес себе обвинительный приговор. Он повторял себе в сотый раз, перегнувшись через парапет набережной, что это он был не в силах терпеть страданий своей жены, а не она. Как-то раз, в самом начале болезни, она, правда, не выдержала и сказала, что не хочет ждать конца, но это была просто истерия. А потом ему труднее всего было вынести ее стойкость, ее терпение. Он пытался избавить от страданий не ее, а себя, и перед самым концом она догадалась или почти догадалась, что он ей дает. Она была испугана, но боялась спросить. Разве можно жить с человеком, которого ты спрашиваешь, не положил ли он тебе в питье яд? Если ты его любишь и устал от боли, гораздо легче выпить горячее молоко и заснуть. Но он так никогда и не узнает, что для нее было мучительнее: страх или боль, никогда не поймет, не предпочла бы она любые страдания смерти? Каждый раз с тех пер, когда она выпила молоко и сказала: «Какой у него странный вкус», — а потом откинулась на подушку и попыталась ему улыбнуться, он задавал себе один и тот же вопрос и давал на него один и тот же ответ. Ему так хотелось остаться возле нее, пока она не заснет, но это у них не было принято, поэтому ему пришлось дать ей умереть одной. И ей, наверно, хотелось — он в этом уверен — попросить его побыть с нею, но и в этом было бы что-то необычное. В конце концов, через час он тоже ляжет спать. Условности разделяли их даже в смертную минуту. А когда полиция стала задавать вопросы, у него не было ни мужества, ни энергии лгать. И может, если бы он солгал им хотя бы в мелочах, они бы его повесили. Но пора было кончать это судилище.

— А все-таки им не испоганить Темзу Уистлера, — произнес чей-то голос.

— Простите, — отозвался Роу. — Я прослушал.

— В метро безопасно. Эти подземелья бомба не проймет.

«Где-то я видел этого типа», — подумал Роу. Жидкие обвислые седые усы, оттопыренные карманы, из которых владелец вытащил кусок хлеба и кинул в речной ил; не успел хлеб упасть, как поднялись чайки, одна была проворнее других, схватила кусок на лету и плавно пошла по реке, мимо выброшенных на мель барж, — белый клочок, несущийся к прокопченным трубам Лотс-роуд…

— Сюда, милашечки, — сказал старик, и руки его вдруг стали посадочной площадкой для воробьев. — Знают своего дядю, — приговаривал он. — Знают… — Он зажал губами кусочек хлеба, и они стали носиться вокруг его рта и тыкаться в него клювами, словно целуя его.

— В военное время нелегко прокормить всех ваших племянников, — заметил Роу.

— Да, это верно, — ответил старик, и, когда он открыл рот, обнажились черные гнилые обломки зубов, похожие на обугленные пни. Он посыпал крошек на свою старую коричневую шляпу, и на нее сразу уселась новая стайка воробьев. — Да, надо сказать, это полное беззаконие. Если бы министр продовольствия знал… — Он уперся ногой в большой чемодан, и воробей сразу сел ему на колене. Весь он словно оброс птицами.

— Я вас где-то видел, — сказал Роу.

— Даже наверняка…

— Теперь я вспомнил, что за сегоднянший день я видел вас уже дважды.

— А ну-ка сюда, милашечка, — позвал старик.

— В аукционном зале на Чансери-лейн.

На него взглянула пара незлобивых глаз:

— Мир тесен.

— Вы покупаете книги? — спросил Роу, поглядев на его потрепанный костюм.

— Покупаю и продаю, — сообщил незнакомец. Он был достаточно проницателен, чтобы угадать мысль собеседника. — Рабочий костюм. В книгах столько пыли.

— Вы торгуете старыми книгами?

— Моя специальность — художественное садоводство. Восемнадцатый век. Фуллов, Фулхем-роуд, Баттерси.

— И есть покупатели?

— Больше, чем вам кажется. — Он вдруг широко расставил руки и, закричав: кш! кш! — прогнал птиц, словно это были дети, с которыми ему надоело играть. — Но все замерло в эти дни, — сказал он. — И зачем им только воевать, никак не пойму. — Он любовно дотронулся ногой до чемодана. — Тут у меня пачка книг, — сказал он. — Из библиотеки одного лорда. Вытащены после пожара. Некоторые в таком виде, хоть плачь, ну а другие… не буду бога гневить, покупка выгодная. Я бы вам их показал, но боюсь, обгадят птицы. Первая удачная покупка за последние месяцы. В прежние времена берег бы их как зеницу ока. Подождал бы до лета, пока не понаедут американцы. Теперь же рад каждой возможности поскорей обернуться с деньгами. Если я их не доставлю покупателю в «Ригел-корт» до пяти, продажа не состоится. Он хочет увезти их за город, пока не объявят тревогу. А у меня несколько часов. Не скажете, сколько времени?

— Сейчас только четыре.

— Надо двигаться, — сказал мистер Фуллов. — Но книги — тяжелая штука, а я чего-то устал. Вы меня, сэр, извините, если я на минутку присяду. — Он присел на чемодан и вытащил измятую пачку сигарет. — Может, и вы закурите, сэр? У вас у самого, позвольте заметить, вид не очень-то бодрый.

— Нет, я пока держусь. — Незлобивые, усталые и уже старческие глаза ему нравились. — А почему бы вам не взять такси?

— Да понимаете, сэр, прибыль моя в нынешние времена самая грошовая. Возьмешь такси — четырех шиллингов как не бывало. А тот, глядишь, увезет книги за город, и какая-нибудь ему не приглянется.

— По художественному садоводству?

— Вот именно. Утраченное искусство. Ведь тут, понимаете, дело не только в цветах. А сейчас садоводство только к этому и сводится, — и он добавил с презрением, — к этим цветочкам.

— Вы не любите цветы?

— Да нет, цветы ничего, — сказал букинист.

— Боюсь, что и я мало разбираюсь в садоводстве, если не считать цветов, — сказал Роу.

— А все дело в фокусах, которые они устраивали, — незлобивые глаза блеснули хитрецой и восхищением. — Машинерия!

— Машинерия?

— У них были статуи, которые пускали струю воды, когда вы шли мимо, и гроты… где только они не устраивали эти гроты! Ей-богу, в порядочном саду вы шагу не могли ступить спокойно.

— А я-то думал, что сады нужны для того, чтобы вам там было спокойно!

— Они этого не считали, сэр, — сказал букинист с энтузиазмом, обдав Роу запахом гнилых зубов. Роу захотелось сбежать, но в нем заговорила жалость, и он остался.

— И потом там были гробницы… — продолжал старше.

— Они тоже пускали струю воды?

— Ну нет. Они придавали торжественность, сэр.

— Мрачные мысли под мрачной сенью?

— Это вы так на это смотрите, сэр. — Однако сам он, видно, смотрел на это с восхищением. Он смахнул немножко помета с пиджака. — У вас, сэр, вижу, нет вкуса к Возвышенному и Смешному.