– Разумеется, невозможно, Теодор! Я пошутил, – сказал Филипп Андреевич с улыбкой. – В России всегда мыли руки перед кушаньем, и моют, и будут мыть всегда. Не тревожься об этом. И не надейся, – отец шутливо погрозил мальчику пальцем, – не надейся, что будешь от ежедневного умывания избавлен!

Ребенок засмеялся, а за ним и все мы.

Я попросила у Сони обе замечательные книжицы – «Страдания юного Вертера» и «Бедную Лизу» – и в одну ночь проглотила их, не закрывая глаз ни на мгновение. Время от времени я откладывала тоненькую книжечку и заливалась слезами. Как живые, вставали перед моим внутренним взором обаятельная Лотта, приготовляющая бутерброды для своих младших братьев и сестриц, и прелестная Лиза, как она, сидючи на берегу, вживается в первую свою влюбленность.

На другой день я сказала Филиппу Андреевичу, что мир много изменился за время моего заточения, в особенности же изменилась русская манера изложения мыслей и чувств:

– …очень, очень изменилась, и, на мой взгляд, к лучшему. Русский язык успел развиться прекрасно… – И я указала ему на отдельные фразы, каковые почти наугад выделяла, тыча пальцем и прочитывая вслух:

«У меня всегда сердце бывает не на своем месте, когда ты ходишь в город; я всегда ставлю свечу перед образом и молю Господа Бога, чтобы он сохранил тебя от всякой беды и напасти».

– Что за прелесть! – восклицала я. – А вот здесь… – и указывала иной фрагмент:

«На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни…»

Филипп Андреевич слушал мое восхищение с явным удовольствием. Мы беседовали в его кабинете. Он поднялся из-за стола, проверил, заперта ли дверь на ключ, затем открыл ключом небольшой ящичек, помещенный в комоде, и вынул также небольшую книжку.

– Это «Путешествие из Петербурга в Москву»[133], – произнес он тихо, – тайное и запрещенное сочинение. Я не говорю об этой книге ни старшим детям своим, ни даже супруге…

Я раскрыла, также наугад, и прочла про себя: «Может ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и частию мертвы в законе, называться блаженным?!»…Перелистнула несколько страниц и выхватила глазами: «…возопил я наконец сице: Человек родится в мир равен во всем другому…» Я возвратилась к началу книги и прочитала вполголоса эпиграф:

Чудовище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…

Я стара и дурна лицом и телом. А душа все не теряет желаний юности, все хочет бродить в саду Аптекарского острова с моим возлюбленным Андреем, рука об руку…

– Жизнь прошла, – говорила я тривиальности сквозь слезы. – Ах, зачем? За что?.. Я еще хочу жить, любить и чувствовать себя счастливой!.. А жизнь прошла…

– Не плачьте, не плачьте… – утешал и уговаривал меня сын Андрея.

Внезапно я поняла, как это никчемно: навязывать другому человеку свои горести.

Я засмеялась.

– Вам следует прочесть сочинения Руссо и в особенности Стерна, – проговорил Филипп Андреевич.

Ссыльный поляк А. Ч. пришел в гости, узнав от Паульмана обо мне. В обществе Архангельска принимают ссыльных польских аристократов, это не запрещается. А. Ч. пылок и нрава гордого. Он ненавидит императрицу Екатерину, поскольку именно ее действия привели к гибели польской государственности, к разделу польских земель между Пруссией, Австрией и Россией. Мне очень хотелось знать современную политическую ситуацию. А. Ч. мог наилучшим образом удовлетворить мое любопытство, хотя он и пристрастен, этого нельзя отрицать. Мы уединились втроем в кабинете Филиппа Андреевича – хозяин, гость и я. В доме кабинет – вполне надежное место, ибо запирается на ключ. Я горела нетерпением, желала погрузиться в хитросплетения политики. И вот что рассказал А. Ч.

Императрица Екатерина за пределами своей столицы почитается лишенной всяких добродетелей и даже подобающей женщине скромности, однако она сумела завоевать себе в своей стране и в особенности в своей столице почтение, уважение, даже любовь своих слуг и подданных. Армия, привилегированные классы, чиновники переживают свои счастливые и блестящие дни. Нет сомнения, что со времени ее восшествия на престол империя поднялась значительно выше, чем в предыдущие царствования Анны Ивановны и Елизаветы, как в смысле улучшения порядка во внутреннем управлении, так и в смысле уважения за границей. О маленьком императоре Ива не Антоновиче и его родителях А.Ч. имеет представления самые смутные и туманные, что, впрочем, вполне естественно.

Русские умы, по мнению А.Ч., полны фанатизма и рабского поклонения самодержцам. Благоденственное царствование Екатерины еще более утверждает русских в их раболепии, хотя проблески европейской цивилизации уже проникли в их среду. Народ, не исключая ни великих, ни малых, совершенно не смущается недостатками и пороками своей государыни. Ей все позволено. Ее сластолюбие свято. Никто не порицает открыто ее увлечений. Подданные относятся к ней, как язычники относились к преступлениям и порокам олимпийских богов и римских цезарей. А.Ч. знать не знает о книге Радищева, и разумеется, ни Филипп Андреевич, ни я тем более не намереваемся посвящать его в тайны этого крамольного сочинения…

Характер великого князя Павла, сына Екатерины и убитого по ее приказанию (или, если угодно, по отсутствию ее приказания) императора Петра III, голштинского внука Великого Петра, мрачен и внушает ужас, а порою и презрение. По вине (или – опять же – если угодно, по отсутствию вины) своей матери Павел потерял не только отца, но и первую свою жену, горячо им любимую. Этим возможно объяснить мрачные причуды его нрава. Он подозрителен, и я не думаю, что он не прав в своей подозрительности. Ведь если мать его пожелает, он незамедлительно погибнет, и никакой вины императрицы в том не будет.

Императрица Екатерина царит на вершине российского Олимпа со всем обаянием своих побед, своих удач и с верой в любовь своих поданных, которых она умеет направлять сообразно своим капризам и далеко идущим планам.

Екатерина оставляет за собой исключительное право на воспитание своих внуков. Новорожденных князей и княжон тотчас забирают от родителей, и они растут под наблюдением бабушки и как будто принадлежат исключительно ей.

Великий князь Павел служит тенью к картине и усиливает впечатление. Ужас, внушаемый им, особенно способствует укреплению общей привязанности к правлению Екатерины; все желают, чтобы бразды правления еще долго держались в ее сильной руке, и так как все боятся Павла, то еще более восторгаются могуществом и выдающимися способностями его матери, которая продолжает держать его вдали от трона, принадлежащего ему по праву.

Такое стечение обстоятельств легко объясняет то увлечение и преклонение, какое петербуржцы проявляют по отношению к своему Юпитеру в образе женщины. Это в некотором роде воспроизведение величия Людовика XIV…

Иностранец, попавший в атмосферу петербургского двора, неприметно для себя и сам увлекается и присоединяется к хору похвал, звучащему вокруг трона…

В Петербурге и русские и иностранцы любят посплетничать и позлословить, но никто не смеет позволить себе какую-нибудь шутку на счет Екатерины. Все с презрением отзываются о великом князе Павле, но как только произносится имя Екатерины, все лица принимают тотчас же серьезный и покорный вид. Никто не смеет даже прошептать какую-нибудь жалобу, упрек, нарекание, как будто ее поступки, даже наиболее несправедливые, наиболее оскорбительные, и все зло, причиненное ею, являются вместе с тем и приговорами рока, которые должны быть принимаемы с почтительной покорностью.

Продолжается, как я это понимаю, все, что я видела в правление Анны Ивановны. Впрочем, разве начало было положено именно в ее царствование? А не при Великом Петре? Не при его отце и деде? Не при Иоанне Грозном? Не при… Я и не знаю, при каком русском правителе! Так будет всегда, покамест продлится существование России… Однако продолжу пересказывать узнанное от А. Ч.

Екатерина честолюбива, способна к ненависти, мстительна, самовольна, без всякого стыда, но к ее честолюбию присоединяется любовь к славе и, несмотря на то, что когда дело касается ее личных интересов или ее страстей, все должно преклониться перед ними, ее деспотизм парадоксально чужд капризных порывов. Как ни необузданны ее страсти, они все же подчиняются влиянию ее рассудка. Ее тирания зиждется на расчете. Она не совершает бесполезных преступлений, не приносящих выгод, порою она даже готова проявлять справедливость в делах, которые сами по себе не имеют большого значения, но