меланхолии; дождь, ливший с его меховой шапки и капавший с длинного носа, окончательно придал козылятнику вид человека, удрученного невыносимою внутреннею скорбию.
- Шабаш! кончай! полно! - произнес товарищ его, дюжий, плечистый и очень веселого вида нижегородец.
Он тряхнул в последний раз цепью, сказав: 'ну, Матрена Ивановна, поворачивайся!', кинул за спину барабан и оглянул присутствующих, которые все поспешили отброситься назад; многие, стоявшие в задних рядах, обратились даже в бегство, как будто тотчас же спустят на них медведя или ухватят за ворот и насильно потребуют денег за медвежью пляску. Из всей толпы одна баба подала вожаку два яйца. Нижегородец начал расспрашивать ее, не найдется ли избы, куда бы пустили их переждать дождь, а может, и переночевать, коли дождь не уймется до утра.
- Вряд, касатик, - возразила баба, - вишь, праздник, везде гости, не пустят.
Вы бы на мельницу сходили, попытали; там места много… сараи-то большущие, не то что крестьянские…
Сказано - сделано; но прежде нижегородец предложил зайти в кабак и взять вина. На сбор нынешнего дня, вообще говоря, грех было жаловаться: было что приберечь, было из чего повеселить душу. На дороге к кабаку, который находился при выходе из Андреевского со стороны мельницы, вожак и меланхолический его товарищ услышали за собою хляск копыт и яростные, бешеные крики:
- Посторонись! прочь с дороги, канальи! прочь! дави их! дави!..
Медвежатники увидели маленького, но очень красненького господина, сидевшего на козлах тарантаса рядом с седым сгорбленным кучером; тарантас, по словам нижегородца, который отошел в сторону с медведем, едва ли мог переехать десять верст: лошади были, очевидно, крестьянские и давно не кормленные. Из тарантаса выглядывали розовые шляпки двух дам и голубая шляпка Анны Васильевны, той самой дамы в розовом тарлатановом платье, у которой из французского имени
Nicolas выходило всегда русское: Николя.
- Дави их, негодяев! - продолжал кричать между тем красненький господин, хотя давить уже было некого, потому что медвежатники давно стояли в стороне, но красненький господин так разгорячился, что ничего, казалось, не видел и не соображал: он топал ногами и размахивал руками, как будто тарантас скатывался в бездонную пропасть и предстояла неминуемая гибель сидевшим в нем дамам.
- Ах, Нил Герасимыч! нам, право, совестно… вас дождь вымочит, притом вы так беспокоитесь… - проговорила Анна Васильевна.
- Помилуйте, сударыня, это моя обязанность… на то мы мужчины! - возразил красненький господин, выламывая спину и с живостью обращаясь к даме.
- Ах, как глупа эта попадья - не правда ли?.. Боже, как глупа… Хи-хи-хи…
Слышали, mesdames, как говорила она: 'удостойте подойти к пирогу!..' хи-хи-хи…
- Хи-хи-хи… - засмеялись в один голос розовые шляпки. Нил Герасимович находился в нерешимости, смеяться ли ему или привстать на козлы и снова крикнуть на медвежатников; но последние находились уже в десяти шагах за тарантасом. Нил
Герасимович засмеялся.
- Вишь про пироги какие-то разговаривали! - вымолвил нижегородец, кивая головою на отъезжающих, - и я бы ништо, поел бы теперь пирожка-то…
Впрочем, не надо думать, чтоб Анна Васильевна и две розовые шляпки пренебрегли пирогом попадьи, над которой так язвительно посмеивались: от пирога остался только кусочек нижней корки, да и то потому, что слишком уж крепко прилип к блюду; если б пошарить в карманах Nicolas, который крепко спал на коленях матери, можно бы даже найти там десятка три мятных пряничков, которыми сверх пирога и чая угощала гостей своих радушная попадья. Но мы редко заглядываем в карманы помещиков и еще реже в ридикюли помещиц, и потому оставим этот предмет.
Нижегородец остался в кабаке ровно на столько, на сколько потребовалось, чтоб продраться сквозь пьяную, кричащую толпу; он хотел сначала купить штоф, но вид окружающего веселья разохотил его; он запрокинул назад шапку, крикнул: 'э! была не была!', купил еще штоф и, присоединившись к меланхолическому козылятнику, продолжал путь. Еще на плотине услышали они песни, крик и пронзительный визг бабы, раздававшиеся в избе мельницы; у ворот сидел смуглый детина с белыми, как кипень, зубами; он сохранял невозмутимое равнодушие ко всему, что происходило внутри мельницы, и, слегка посвистывая, наигрывал на гармонии.
Как только узнал он, зачем пришли медвежатники, он наотрез объявил, что на это надеяться нечего.
- Хозяин теперь загулял, - сказал он, - как загуляет так-то, лучше не подходи… Он вот жену бьет теперича, с самого утра все бьет ее…
- Да как же, братец ты мой, куда ж нам деваться-то? - возразил нижегородец, придерживая локтем штоф (другой штоф выглядывал из-за пазухи), - вишь время какое… дождь! Совсем размокропогодилось…
Козылятник безотрадным взглядом обвел окрестность, дальние планы которой исчезали за дождем, как за серым густым крепом.
- Я вот здешний батрак, а обедать и то нейду. Добре уж оченно расходился нонче хозяин-то, добре лют! - спокойно сказал батрак, продолжая наигрывать на гармонии. - Да что вам здесь останавливаться? - подхватил он. - Ступайте вот по этой дороге, придете, такой сарай будет, кирпичи сперва обжигали… отсель не видать, за косогором, - там и остановитесь… завсегда стоят там медвежатники, коли у нас бывают. Это у тебя медведь, дядя, или медведица? - заключил батрак.
- Медведица… не подходи, не любит! - проговорил вожак. - Да, может, это далеко, где ты говоришь?
- Какой далеко! Вот тут сейчас за косогором.
- Э! да там уж никак есть кто-то! - сказал нижегородец. - Слышь: голоса!
