- Бога ты не боишься, - вымолвил он, загораживая дорогу. - Ну что ты так тиранствуешь-то - а? Грех какой на душу принимаешь… Бога хоть побойся! ведь грех! Вишь, как он убивается, бедненький…
- Отваливай… а не то… - проворчал Верстан, замахиваясь свободною рукою.
Видя, что силой и убеждениями не возьмешь, хуже еще, может статься, навлечешь грозу на мальчика, дядя Василий остановился.
- Я пожалуй, слышь, пожалуй дам что-нибудь… Эй, слышь, скажи, где ночуете?.. Вишь дождь; чай, здесь остановитесь?..
Верстан не обернулся даже и стал тащить Петю.
- Эй, слышь, дядя! - крикнул рябой нищий, поворачиваясь к торгашу, - далече идем, село Завалье знаешь? И он засмеялся во всю глотку.
- Эй, старик! эй, бусы, бусы! бусы почем? - крикнула какая-то баба с воза.
Дядя Василий глянул назад, потом глянул вперед на нищих которые быстро удалялись, ударил ладонями об полы своего полушубка и пошел к возу, поправляя шапку, которая окончательно выходила из повиновения.
- Ну уж погоди, пострел, окаянный ты этакой? теперь я с тобой разделаюсь! - сказал Верстан, когда последние избы Андреевского остались назади, - я тебе покажу дедушку!
Фуфаев, державший руку на плече Верстана, не пропускал ни одного его слова и движения. Он ощупал голову Пети, перенес руки на плечо мальчика, слегка подтолкнул его вперед и, делая вид, как будто кашляет, скороговоркою шепнул ему:
'не бойся, ничего… наследник… выручу… не бойся'. Но заступничество Фуфаева мало утешило мальчика. Отчаянные рыдания продолжали надрывать грудь его, на которую потоками текли слезы и сыпался мелкий встречный дождик; бедный мальчик казался обезумевшим от горя. Сознание пришло к нему не прежде, как когда ноги нищих застучали на мельничной плотине; первою его мыслью было броситься в воду, но
Верстан, вероятно опытный в проделках, какие отчаяние внушает иногда маленьким вожакам, предупредил намерение Пети: он снова крепко взял его за ворот.
- Эй, слышь, куда ж ты нас ведешь? - спросил он, обратившись к рябому
Балдаю, который шел шагах в десяти.
- А вот погоди, пройдем мельницу, сарай такой будет… Отселева не видать, за косогором! Там прежде кирпичи обжигали… Место знатное! Мы завсегда там ночуем…
Ступайте только, - добавил он, сворачивая к мельнице.
Пройдя мельницу и длинные мельничные навесы, Балдай и вдруг остановился, схватился за бока и залился смехом. Нищие поспешили нагнать его. Задняя часть навесов составляла глухой угол с клетью и амбаром мельника; в этом глухом углу, глядевшем на открытое пустое поле, нищие увидели старенького лысого старичка, который быстро семенил ногами, откидывался в сторону, бил над головою в ладоши и откалывал самого отчаянного трепака. Он был совершенно один; единственным зрителем всего происходившего, кроме нищих, была шапка старика; он не отрывал от нее глаз, кружился над нею, прищелкивал пальцами и приговаривал задыхавшимся от усталости голосом: 'Ах, ах! что ты? что ты - ах!' Узнав причину всеобщего хохота,
Фуфаев прыгнул вперед, крикнув: 'ходи знай, люблю!', и засеменил в свою очередь ногами, налетая поминутно на старика, который ничего как будто не замечал и продолжал откалывать самые удивительные коленца перед своей шапкой.
- Экой он у вас весельчак, этот слепой! - сказал Балдай, надрываясь со смеху пуще прежнего.
- Весел, да некстати, - сурово промолвил Верстан, которого, повидимому, мало развлекало все это. - Ну, ступай, полно тебе беситься-то… дьявол! Вишь, дождь идет! - добавил он, толкая Фуфаева.
Пройдя шагов триста, нищие вошли в овраг и увидели полуразрушенную кровлю заброшенного кирпичного сарая.
- Ну, вот и пришли! - радостно кричал Балдай.
- Ладно… вижу… Ну, брат, теперь я с тобою разделаюсь, - присовокупил
Верстан, поглядывая на Петю из-под нахмуренных, шершавых бровей своих.
Фуфаев украдкою дернул Петю за рукав. Нищие вошли в сарай, где тотчас же закрыла их густая, непроницаемая тень.
VIII
Дождик, который зарядил, как видно, на целые сутки (небо представляло теперь один серый сплошной купол), перенес мало-помалу веселье с улиц Андреевского в избы; гам, носившийся над селом, заметно стихал, и улицы пустели; народ, явившийся поглазеть на праздник и не имевший в Андреевском сродственников, кумовьев и сватов (такого народу было очень мало), поплелся домой. По всем дорогам, уходившим от Андреевского, мелькали сквозь сеть дождя красные платки баб и девчонок, и видно было даже издали, как скользили они и увязали в грязи. Кое-где раздавался скрип удалявшегося воза. С той стороны, где был мост, вот уж скоро полчаса, как какой-то голос отчаянно звал на помощь: то был торговец падалью; воз его лежал вверх колесами подле воды; весь товар уплыл; на поверхности реки оставались всего два несчастные гнилые яблока, от которых как будто отказались остальные уплывшие товарищи. Многие в Андреевском слышали голос торгаша, но никто не тронулся. 'Время праздничное, - рассуждал каждый, - все шибко подгуляли; может, он так кричит; может, шальной какой-нибудь, спьяна лег, да и кричит!'
Несмотря на усиливающийся дождик, народ не покидал одного только места - именно, промежутка между двумя избами, там, где плясал медведь; оттуда все еще слышались бой барабана, бряцанье цепи и судорожное визжанье скрипки. Наконец промокший насквозь барабан отказался совершенно от употребления: палочки били как по войлоку, струны скрипки растянулись, вместе с этим растянулось и самое лицо козылятника; оно оживало, надо полагать, не иначе как когда припадало левой щекой к скрипке; едва скрипка исчезла в мешке, желтое лицо козылятника приняло выражение ноющей тоски и глубокой
