Верстану, потом Мизгирю, а остальное все залпом выпил, отплюнув последний глоток. На минуту он ошалел как будто; лицо его, окруженное мелкими спутанными кудрями, как шерсть у киргизского барана, сделалось багровым и склонилось на грудь; белые, широко раскрывшиеся зрачки неподвижно смотрели в землю; в чертах его промелькнуло как будто недовольное, тоскливое чувство, но это продолжалось несколько секунд. Он пощупал Петю, взял у него конец палки, сказал: 'веди меня, наследник!' (он звал его с некоторых пор своим наследником) и велел скорее идти к околице.
- Ну, не удержишь теперь! Куда те несет, бешеный?.. погоди нас! - смеясь, вымолвил Верстан.
Но Фуфаев не убавил шагу, даже не обернулся: он точно ничего не слышал.
Миновав околицу, он отряхнулся, отчаянно закинул назад голову, и запел вдруг так громко, как будто хотел, чтоб в голове его звенело еще громче:
- Эх, эх! - воскликнул неожиданно Фуфаев, дав себе сильного тумака в затылок и по две оплеухи на каждую щеку.
После этого он закинул голову еще выше и запел еще звонче и отчаяннее.
По мере того как нищие подвигались к Андреевскому, местность, которая теперь почти не освещалась солнцем, стала заметно подыматься в гору. Они отошли уже версты три от околицы, как в воздухе неожиданно прозвучал колокол.
- Слышь, уж к обедне звонят! - произнес Верстан, подталкивая товарищей и ускоряя шаг, - а все через тебя. Говорил, не надо останавливаться…
Звуки колокола, то удалявшиеся, то приближавшиеся, смотря по тому, как подувал ветерок, стали раздаваться чаще и слышнее. Мало-помалу над извилистой линией ближайшего откоса выглянули синеватые леса, там выступили пашни, потом луга с извилистой речкой, отражавшей гладкое серое небо; там одна за другою высунулись избы, показался крест, кровля колокольни, и наконец, как только нищие подошли к откосу, открылось целиком село Андреевское, расположенное на берегу речки. Колокол звучал теперь громко и без отдыха; но, несмотря на то, даже с этой высоты можно было слышать глухой говор народа, обступавшего черным пятном церковь и запружавшего обе улицы села. Нищие поспешили спуститься с кручи и перейти мост. У схода с моста, уткнувшись лицом в траву, лежал раскинувшийся во все стороны человек, как бы нарочно положенный сюда с тем, чтоб сделать известным всякому прохожему, что сегодня в Андреевском храмовой праздник.
- Мотри не раздави… своего брата раздавишь! - сказал Верстан, толкая
Фуфаева.
- Здорово, кум! - крикнул наобум слепой.
Пьяный поднял голову, начал было смеяться глупым смехом, но голова его упала снова, и смех заглох в траве.
Нищие вступили в улицу, один конец которой спускался к речке, другой, постепенно расширяясь, обнимал кладбище, к которому примыкала церковь; улица вплотную была заставлена подводами с притянутыми кверху оглоблями; везде жались бабы, лошади, мужики, ребятишки; все это тискалось, сновало взад и вперед без всякой видимой цели и наполняло бестолковым говором все Андреевское.
Пробравшись с трудом мимо первых подвод, нищие натолкнулись на белокурого человека с желтым лицом и туго перевязанною щекою; выражение лица его ясно показывало страдания от сильной зубной боли; на нем был поношенный сюртучишка, картуз с козырьком и черный галстук; правая рука его с изъеденными до крови пальцами повертывала хлыстик.
- Куда лезете, дьяволы? - крикнул он, пихая Фуфаева, - эк вас нонче набралось сколько!..
- Тесно, что ли, тебе? - возразил Фуфаев, сторонясь.
- Ах ты, бестия! - воскликнул с негодованием подвязанный господин, который был не кто другой, как писарь станового, - ах ты, негодяй!.. - довершил он, вытягивая хлыстом по спине Фуфаева.
Фуфаев только нагнулся и сказал: 'раз!' Он бы, без сомнения, сказал и два, и три, и четыре, если б не вступился Верстан.
- Слепой ваше благородие!.. - промолвил он униженно, - слепой, ничего не видит…
- Я ему дам слепой!.. Много вас здесь шляется… Надо бы вас по пятаку за место - вот что! - добавила подвязанная щека и как бы из милости пропустила нищих.
После этого он запустил руку в карман, в котором было ровно столько же десятикопеечных монет, сколько стояло возов в Андреевском. Зубную боль не столько проклинал сам писарь, сколько мужики, собравшиеся к торгу; писарь привязывался к ним с каким-то остервенением: у того весы были неверны; другого гнал с места ни за что ни про что; третьего грозил связать, если только осмелится продать хоть один огурец; но десятикопеечная монета, попав в карман его, делала решительно чудеса: весы получали верность, место очищалось, огурцы делались до того годными к употреблению, что писарь тут же съедал дюжину и запрятывал другую в неизмеримые карманы панталон, о вместимости которых знал очень хорошо сам становой.
Нищие продолжали протискиваться в шумный лабиринт телег, наполненных картофелем, репой, 'падалью' и орехами; падаль, то есть зеленые, недозревшие яблоки
(писарь, зная запрещение, лежавшее на этой торговле, с особенным остервенением напал на торгашей; внушив им опасность, которой они подвергаются, он взял с них вдвое больше, чем с других, после чего падаль пошла в ход и стала даже продаваться лучше всего другого); падаль эта и орехи попадались чаще всего; такая шла щелкотня кругом, что, казалось, через каждые три воза стояла пылавшая печь и орехи бросались туда целыми пригоршнями.
