какое-то клокотанье; он неожиданно ухватился обеими руками за руки Пети, бессильно опустился наземь и снова горько заплакал. Петя прильнул к нему и с удвоенным старанием стал утешать его; он говорил, что через три-четыре дня они опять увидятся, что нищих уже тогда не будет; говорил о том, как будут они идти вдвоем в Марьинское; говорил, как придут, как мать им обрадуется, как сестра, Маша, обрадуется, как все обрадуются (Петя не забыл даже упомянуть о маленьком брате, пучеглазом Костюшке); мало-помалу, однакож, речь Пети стала замедляться и путаться; он словно приискивал слова и не находил их; промежутки эти повторялись все чаще и чаще; лицо Пети все ближе и ближе склонялось к лицу Миши; наконец он вдруг замолк. Петя не поднял уж головы и не чувствовал даже на щеках своих слез, которые не переставали между тем обильно капать из глаз маленького товарища…
IV
Заря только что занималась, когда Петя внезапно был пробужден голосом, который, показалось ему, прозвучал в самых ушах его. Он быстро поднял голову, но в первую минуту, которая потребовалась, чтоб очнуться и совершенно прийти в себя, он ничего не мог сообразить; перед ним смутно и как бы передвигаясь мелькнули дальний темный угол сарая и ворота, пропускавшие дневной свет; потом увидел он трех нищих, лежавших рядом, а между тем голос, пробудивший его, продолжал как будто раздаваться подле, хотя слабее прежнего. Первым движением Пети, как только пришел он в полное сознание, было обернуться и взглянуть на Мишу; но вид товарища поразил его таким ужасом, что он так же быстро откинулся назад, как за минуту перед тем быстро поднял голову. Миша сидел на земле, опершись спиною в плетень; лицо его, с рассыпавшимися по сторонам длинными черными волосами, было бледно, как известь, и усиленно как-то вытягивалось вперед; худощавые пальцы рук, на которых можно было пересчитать все суставчики, судорожно ловили воздух; глаза неподвижно смотрели на одну точку; все существо его, до последней жилки, находилось в напряженном состоянии и тянулось куда-то; бесцветные губы бормотали слова без смысла и порядка.
- Солнце, солнце! - повторял он, вытягиваясь, все более и более вперед: - облака ходят… ближе… держите меня… Петя!.. Ох, так тяжко!.. держи… заря… заря!..
Но страх Пети продолжался всего секунду; он подумал: Мишу давит тяжелый сон, поспешил взять его за руку и несколько раз назвал его по имени. Мальчик закрыл глаза и дрогнул, словно неожиданно оборвался в пропасть; но вместе с этим силы, напрягавшие его жилы, разом исчезли; костлявые руки упали, туловище опустилось, голова свесилась набок. Петя обхватил его и бережно положил наземь. Лицо мальчика в одну эту ночь так изменилось, так осунулось и даже постарело, что, казалось, со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра он пережил тяжкую, изнурительную болезнь, продолжавшуюся целый год; он лежал как мертвый, и только губы его продолжали двигаться; но уж так тих был звук его голоса, что Петя с трудом мог расслышать слова:
'солнце… Петя… заря…'
- Миша, очнись! - заговорил Петя, снова прикасаясь к руке его. - Какое солнце?.. тебе так чудится; солнца нет; погляди-ка, открой глаза-то… заря только занимается…
На этом месте Петя остановился и робко припал к товарищу: он увидел, как пошевелился Верстан.
- Где солнце? рази уж встает? - забасил вдруг старый нищий, озираясь на стороны мутными глазами. - И то, уж заря! Эк проспали! Вставай, ребята! Дядя
Мизгирь, вставай!.. Ну, ты, слепой чорт, полно тебе прохлаждаться-то, пора: вишь, на дворе забелело! Вставай! - подхватил он, толкая Фуфаева.
Дядя Мизгирь не заставил себе повторять два раза: он точно накануне условился с Верстаном встать до зари и не мешкать. Оба принялись обуваться с заметною поспешностью. Дело не касалось, невидимому, одного Фуфаева: он хотя и сидел, но глаза его были закрыты, вздернутый нос храпел немилосердно и туловище раскачивалось из стороны в сторону, как бы изловчаясь повалиться наземь. Верстан принужден был снова толкнуть его в бок. Толчок этот, способный продавить лубочный кузов, подействовал только, казалось, на носовое храпенье Фуфаева, которое из басистого перешло в тоненькое и жалобное.
- Да ну, леший! долго ли с тобой возиться-то? - подхватил Верстан, встряхивая его за плечи, - вишь светло! Хочешь небось старухи дождаться… Коли придет, сам поди возись с нею: она ни за что мальчишку- то не оставит. А нам куды с ним! насилу ноги волочит… сам знаешь…
Последние слова эти подействовали на Фуфаева сильнее толчка и потряхиванья: он раскрыл глаза, потянулся и так громко зевнул, что две ласточки, существования которых никто и не подозревал, выскочили вдруг откуда-то и, сделав несколько зигзагов под стропилами сарая, порхнули в ворота.
- Петрушка, где ты? живо на ноги… одевайся! Вот я ти протру глаза-то! - сказал Верстан, поворачиваясь спиною к слепому, который так вдруг заторопился, что подал надежду быть готовым прежде других.
Петя возвратился на прежнее свое место, где осталась его сума и лаптишки; минуту спустя он был на ногах.
- Пошел, стань у ворот, - сказал ему Верстан, - коли увидишь, идет кто, скажи. Смотри в оба глаза, не прозевай!
Почти в то же время Миша раскрыл глаза. Тоска, испуг, отчаяние изобразились в каждой черте лица его, когда увидел он, что нищие совсем готовы в путь; он хотел встать, но мог только, и то с трудом, приподняться на локоть.
- Дедушка!.. - крикнул он.
Никто не обернулся. Он понял, что его не слышали, собрал все свои силы и прокричал отчаянно:
- Дедушка, не уходите!.. возьмите Христа ради! я с вами пойду!..
- Молчать! чего ты визжишь? - сурово сказал Верстан, подымаясь на ноги и поворачиваясь к нему, - чего орешь? Вот ходить не твое дело - сейчас раскис, и ноги подкосились, а голосить куда шустер…
- Дедушка Верстан! голубчик, Христа ради, - примолвил Миша голосом, в котором слышны были слезы, отчаянная мольба, нежность (он не обращался к
Фуфаеву и дяде Мизгирю: он знал, что всех суровее и безжалостнее был старый нищий, что стоит только ему согласиться - и все согласятся), - дедушка Верстан, я буду идти, я скоро пойду… я совсем отдохнул.
- Как же! есть время с тобою возиться! Было уж! Идти хочет, идти! а сам встать не может - рази не
