– Двадцать девять. – Мишель перестал смеяться, он просто удивлен и потому вопросительно смотрит на меня. Но я молча встаю из-за стола и достаю мобильный телефон. Я звоню Стасу. Да, у меня уже есть его номер, как раз сегодня, перед тем как мы ушли из летнего кафе, он сказал: «Запиши мой телефон, мало ли что». Я не стала спорить и теперь рада этому. Услышав в трубке знакомый голос, я отворачиваюсь к окну и негромко спрашиваю:

– Стас, а сколько ему лет, как тебе показалось? – Я с досадой думаю, как глупо я задаю вопросы – ведь ничего не объяснила. Сейчас Командир станет переспрашивать: кому, дескать, а я должна буду...

– Тридцать четыре, – отвечает Стас. Фантастика, он опять понял меня с полуслова.

– Не подходит, – то ли с облегчением, то ли с разочарованием говорю я. И сама не пойму.

– Жаль, – я слышу, как смеется Стас.

– Смейся, смейся, – довольно радостно бурчу я, – ладно, пока.

– Пока, – охотно соглашается Стас, – подробности при встрече?

– Угу, – у меня нет слов – что он имеет в виду, при какой встрече? Я отключаю телефон, но тут же звоню ему снова: – А откуда ты знаешь так точно? Или ты издеваешься таким образом?

– Нет, не издеваюсь, – Стас серьезен, – он мне сам сказал.

– Когда? – я возмущена. – И ты мне ничего не сказал?

– Подробности при встрече. Ксанка, у меня планерка.

– Ладно.

Я возвращаюсь к столу.

– Все в порядке? – спрашивает Мишель. – Вам разрешили со мной общаться?

Мы смеемся. Посидев еще немного, Мишель уходит. Остаток рабочего дня пролетает почти незаметно, и вот я уже на раскопе. Находок почти нет, как я и думала. Не успели много накопать за утро, а когда несчастье случилось – больше уже и не работали. Хорошо, что мало лотков, статистику пока подобью. Муж пришел примерно через час, когда я уже почти закончила. Сложив стопочкой тетради, я взяла сумку.

– Я готова, пойдем?

– Слушай, Ксюша, а покажи мне камень, – неожиданно говорит муж, – а то я его даже плохо представляю.

На стройке ни души. Тихий осенний вечер мягко светится желтоватым теплом. Последние лучи уходящего солнца нежно трогают верхушки деревьев. Пока мы идем от раскопа к дому, спускаемся по широкой лестнице к реке, я рассказываю мужу события последних дней. И про подслушанный нечаянно разговор, и про несчастный случай, и про встречу с Дрозденко, и даже про легенды о камне. Я рассказываю кратко, без подробностей и эмоций, только факты.

– Интересно, а почему он сам позвонил твоему Дрозденко? – Муж совершенно не обращает внимания на легенды, и, похоже, даже гибель сторожа не произвела на него сильного впечатления. – Никогда, я так понимаю, не звонил, а тут вдруг...

Я вопросительно смотрю на мужа:

– Знаешь, я как-то не задумалась об этом... Действительно, а почему?

– Вариантов, как всегда, два, – задумчиво говорит муж. – Первый: этот тип не связан с предыдущими звонками, он сам по себе, очередной соискатель, так сказать... – Муж, заметив, что я хочу возразить, поднимает руку, погоди, мол, и продолжает: – Я согласен, что это маловероятно, но если поставить вопрос по-другому – предыдущие не связаны с ним, – то это звучит не так однозначно, правда?

Я вынуждена согласиться. Мало ли кто звонил и просил камень, не обязательно все действовали по указке нашего незнакомца. Но кое-кто мог действовать и по его приказу.

– Вариант второй: часть звонков была все-таки по его указке, то есть мы имеем дело с организованной преступной группой, именуемой в народе «шайкой», – цитирует муж любимого Глеба Жеглова. – Но у него вся связь с этой шайкой была только через сторожа. То есть те, которые раньше звонили или приходили, были связаны со сторожем, а не с ним. Я вообще думаю, что, скорее всего, сторож просто каждый раз нанимал каких-нибудь алкашей или бомжей за бутылку пива или рюмку водки. Ну, я бы так сделал, по крайней мере. То есть совершенно случайные люди – ни проследить, ни запомнить их нет никакой возможности.

– И тогда понятно, почему они сами трусили, – вставляю я. – Дрозденко говорил, что они все боялись, и я тоже заметила, что тот, который про окровавленную лопату говорил, боялся чего-то...

– Конечно, им сказано, что сделать или сказать, они выполнили. Пробормотали что-то, получили свою дозу выпивки и отвалили в неизвестном направлении. В таком случае совершенно естественно, что у него, то есть у главного этого, выхода на исполнителей нет.

– А упускать такой подходящий, по его мнению, момент он не захотел, – подхватываю я.

– Вот именно, и пришлось ему «засветиться»...

Мы пришли и стоим недалеко от камня. Я не хочу пока подходить ближе, чтобы дать возможность мужу самому почувствовать камень. Муж подходит к валуну, протягивает к нему руку и тут же оборачивается ко мне.

– Мне казалось, ты говорила, что камень теплый, – с удивлением произносит он.

Не успев ничего подумать, даже не успев ничего почувствовать, подчиняясь лишь какому-то импульсу, я оказываюсь около камня и осторожно протягиваю к нему ладонь. Почему-то я боюсь прикоснуться к поверхности, я почти заставляю себя приблизить руку. Но еще даже не коснувшись камня, я чувствую ледяной холод, идущий от него. Усилием воли я заставляю себя прижать ладонь к поверхности. Камень холодный. Холодный как лед.

Мне кажется, что я теряю сознание. В голове отдельными яркими вспышками проносятся слова и образы. Сторож, планирующий несчастный случай, Мишель, произносящий зловещие слова «тот либо заболеет, либо вообще умрет», грузовик, разворачивающийся и задевающий невесть какое ведро, слова Мишеля: «А камень после этого становится ледяным», мужчина с черными глазами, усмехающийся демонической улыбкой, и снова сторож, и его слова «а камень тогда тут при чем?». Все перемешалось – реальные события и вымышленные образы, то, что я слышала и видела сама, невероятным образом перемежается картинками, которых я не видела, а только слышала от других... Голова кружится, что-то пульсирует в виске, и я с трудом удерживаюсь на ногах.

– Ксюша, так я что-то не понял: он всегда такой холодный? – Муж смотрит на камень, но стоит, засунув руки в карманы. Ему, видимо, совсем не хочется прикасаться к нему. Это и понятно, мне и самой не хочется. Потому что камень не просто холоден. Он мертв.

– Нет, родной, он всегда был теплым... – Как странно, что я могу говорить, в голове все еще сильно пульсирует какая-то жилка, мешающая и причиняющая невероятную боль. – Вчера только не знаю, каким он был. Вчера я не подходила к нему, напуганная разговорами под окном камералки.

Я говорю это почти спокойно и только отстраненно удивляюсь про себя – неужели это было только вчера? Сколько всего произошло...

– Ты думаешь, что вчера он был раскаленным? – Муж по-прежнему не смотрит на меня, я его понимаю: взгляд от камня отвести трудно – так ведь должно быть, согласно легенде?

Наконец он поворачивает голову ко мне:

– Он должен был быть раскаленным вчера?

Потом резко хмурится и хватает меня за плечи:

– Что с тобой? Тебе плохо? Бледная вся.

В ответ я лишь судорожно вздыхаю.

– Ксения! – повышает голос мой муж. – Опомнись! Ты что, веришь во всю эту ерунду?

– Но он всегда был теплым. – Я чуть не плачу, да что там «чуть», я плачу, всхлипывая и вздрагивая, к тому же сильно мешает бьющаяся около виска жилка.

– Да мало ли что могло произойти?! Осень на дворе – заморозки по ночам.

Меня вдруг разбирает смех, смех сквозь еще не высохшие слезы:

– Какие заморозки? Тепло еще.

– А может, здесь природная аномалия проходит. Низина и все такое...

Мой нервный смех обрывается так же внезапно, как и начался, но и плакать я тоже перестала. И вдруг ясно поняла, что бьющаяся в голове боль – это не жилка. А мысль. Мысль, причиняющая боль: «Неужели камень умер?» Я не замечаю, что говорю вслух, и осознаю это, только услышав ответ мужа: