обижается, у нас такие отношения. Почему я сейчас так не сказала?

– Не хотите говорить – не надо, – тут же обиженно реагирует Мишель, – но что-то я вас раньше на вранье не ловил, Ксения Андреевна. А я, может, помочь могу...

– Не можешь, Мишель, – я не отрицаю, что говорила неправду, и именно поэтому вижу, как у Мишеля добреют глаза, – может быть, потом, позже...

Мишель кивает, дескать, ладно, проехали.

– Кстати, о раскопе, – бодро переводит он разговор на другую, как ему показалось, тему. – Вы слышали? У Дрозденко опять неприятности – грузовик сторожа задавил. Насмерть. Вот не везет человеку...

Что произошло со мной в ту секунду – я не знаю. Как я не умерла от разрыва сердца? Я не вскочила, не вскрикнула, не упала в обморок. Только что-то холодное-холодное разлилось в груди и тоненько загудело в ушах. И еще комната как-то странно качнулась из стороны в сторону.

– Ксения Андреевна, – Мишель неожиданно подходит ко мне и берет меня за руки. Он не выглядит ни насмешливым, ни ироничным, лишь внимательным и, пожалуй, встревоженным. – Ксения Андреевна, это несчастный случай.

– Несчастный случай и подстроить можно, – непроизвольно цитирую я вчерашний подслушанный разговор. Комната снова приобрела свои обычные очертания, а холод в груди сменился гулкими ударами сердца. – Мишель, я должна туда пойти.

Я гляжу на часы – около двенадцати.

– Зинаида Геннадьевна, – я поднимаюсь и иду в комнату бухгалтерии, – я должна уйти пораньше на обед...

Видимо, у меня все-таки что-то было написано на лице, хоть я и старалась говорить спокойно, потому что Зинаида Геннадьевна ничего не стала спрашивать, а только поспешно и с сочувствием сказала:

– Конечно-конечно, Ксения Андреевна, можете даже задержаться, сегодня вообще неприемный день, так что посетителей не должно быть.

– Спасибо, возможно, что и задержусь, – немного рассеянно говорю я и, быстро накинув куртку, иду на раскоп. Мишель пошел со мной.

– Вы можете объяснить, что происходит, Ксения Андреевна? – довольно серьезно, непривычно серьезно спрашивает он меня по дороге.

– Нет, Мишель, – честно и спокойно говорю я, – пока нет. Потом.

– Угу, – неопределенно мычит он в ответ и добавляет своим насмешливым тоном: – Только осторожнее, сердце мне не разбейте.

И я невольно улыбаюсь. Друг.

На строительной площадке непривычно тихо. Никто не стучит, не пилит, не кричит. Несколько человек рабочих толпятся около дома, молча курят и смотрят в землю. На раскопе тоже тихо. Землекопов нет, в яме лишь Лешка-чертежник сосредоточенно что-то измеряет рулеткой. Марины не видно.

– Леша, привет. – Я подхожу к краю раскопа, но вниз не спускаюсь. – Где Марина?

– Здравствуйте, Ксения Андреевна, – чертежник улыбается приветливо, но грустно, – а Марина Николаевна на базу пошла. Все равно сегодня больше копать не будем.

– Да-да, понятно, – я оглядываюсь, отыскивая взглядом Мишеля. Оказывается, он около камералки. Сидит на корточках перед заплаканной Катенькой и, взяв ее за руку, что-то тихо говорит. Хорошо, что он занят, потому что я должна найти Стаса.

– Леш, – обращаюсь я снова к чертежнику, – ты не знаешь, Дрозденко здесь?

В ответ он лишь неопределенно пожимает плечами. Рабочие, стоявшие у дома, ответили тоже довольно неопределенно «где-то здесь был». Я иду к камню, почему-то мне кажется, что Стас там. Но я ошибаюсь, у камня никого нет, и я снова возвращаюсь на площадку. Елки-палки, где же ты, Командир?

Я еще раз оглядываюсь и, наконец, вижу Стаса. Он стоит в окружении нескольких мужчин. Кажется, там начальник стройки и еще какие-то, тоже знакомые, лица. Все они деловые и сосредоточенные, и как-то сразу становится понятно, что обсуждают они свои строительные проблемы, и ничуть они не испуганы, может, лишь чуточку подавлены и чересчур серьезны. За время раскопа я не раз наблюдала, как решаются у них разные строительные проблемы: обычно очень громко, лишь с деликатным приглушением нецензурных выражений – это если недалеко от раскопа. И чаще всего бойко и весело, даже если ругаются. А сейчас они разговаривали негромко. Они разговаривали, размахивая руками, но не очень оживленно, а так, просто изредка указывая на что-то. В общем, люди были заняты делом. Мне отчего-то стало не по себе. А я-то чего пришла? Чего ради я прибежала сюда? Кто меня звал? Ну, дорогая, признавайся – нашла повод увидеть Стаса? Да что же это такое, в конце-то концов?! Ты ведь хотела быть подальше от тайн, намеков и прочей ерунды. Ты вообще должна быть в стороне от всего этого, и даже когда работаешь в камералке, должна не тихо, как мышка, сидеть, а шуршать, вздыхать и кашлять, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что здесь рядом сидит человек, не слепой, не глухой и вполне даже вменяемый. А ты что делаешь? Мало того, что подслушиваешь чужие разговоры, так еще и выводы какие-то делаешь и теперь вот примчалась как сумасшедшая на стройку. Зачем? Что тебе здесь нужно? Кто тебя звал? Я чувствую, как щеки мои наливаются краской, сердце начинает проваливаться куда-то, и на глазах появляется предательская слеза. Да, подруга, что-то с твоими нервами: чуть что – сразу в слезы. Сжав зубы и сощурив глаза – чтобы не разреветься прямо здесь, – быстрым шагом я иду к воротам. Мишель простит, что я ушла, ничего ему не сказав. Может, позлится немного, но простит. До спасительного выхода на улицу осталось уже несколько шагов. Только бы никто не окликнул, только бы никто... А там еще несколько шагов по дороге, и справа малоприметная тропинка, ведущая к реке. Вниз по ней еще чуть-чуть – и ты в довольно уединенном месте. Здесь, правда, нет скамеечек и довольно сыро – берег низкий и чуть заболоченный, – но именно поэтому здесь обычно никого и не бывает. А это как раз то, что мне сейчас нужно.

Я оглядываюсь. Теперь можно присесть на какую-нибудь деревяшку или камешек, коих по берегу валяется тьма-тьмущая. Присесть и поплакать от отчаяния и беспомощности. Вот ведь какая беда – даже пожаловаться некому. Ни подружки рядом нет, ни мужу не скажешь, потому что, во-первых, не спрашивал он у меня ничего: как, мол, ты там? Поговорила со своим Дрозденко? И вообще, как дела ваши продвигаются – со следами-то? Ничего не спрашивал, как будто и не было разговора.

Я чувствую, как во мне с новой силой поднимается обида. Никому ничего не интересно про меня. И Дрозденко тоже хорош. Мог бы мне сообщить о несчастном случае – ведь вместе же подслушивали. Мог сообщить. Но не счел нужным. Да и то подумать – кто я ему? Пока на раскопе была – так вроде можно и пообщаться, а ушла так ушла – сама виновата. А он найдет с кем разговоры разговаривать.

Я вздохнула и, достав зеркальце, посмотрела на свое лицо. Глаза, конечно, красные от слез, но тушь, слава богу, не растеклась. Можно возвращаться на работу. Я пригладила щеткой растрепанные волосы и еще раз посмотрелась в зеркало – ничего, нормально.

По той же тропинке я вышла обратно на улицу и в полном одиночестве дошла до работы. Собственно, обед еще даже не начинался. Зинаида Геннадьевна, завидев меня, спросила участливо:

– Все успели? – А услышав мое «да, спасибо, все нормально», сказала: – Тогда я тоже пойду на обед.

– Конечно. Можете тоже немного погулять, раз уж день неприемный, – улыбнулась я через силу. – На улице очень хорошо. А я все равно здесь буду.

Мне очень хотелось побыть одной. Хотелось молча посидеть, тупо погонять какого-нибудь «сапера» на компьютере или просто посмотреть в окно. В общем, попереживать. Первый телефонный звонок раздался, когда еще даже Зинаида Геннадьевна не ушла.

– Привет, Ксения, как дела на новом месте? – Это Таня. Странно, но она не звонила и не появлялась с тех пор, как мы поговорили с ней на раскопе, и я уже начала думать, что, наверное, она больше звонить и не будет.

– Привет, – я ответила приветливо, но без энтузиазма. Мне хотелось побыть одной. Одной! – У меня нормально все. А у тебя как?

Задавая этот вопрос, я приготовилась услышать очередную порцию упреков и жалоб, но Татьяна говорить не захотела.

– Все так же, – коротко сказала она и продолжила без перехода: – У вас там мест свободных нет? В смысле работы? Может, замолвишь за меня словечко? Хоть на какую-нибудь ставку?

– Танюша, я сама здесь без году неделя, откуда я могу знать? – Я оправдывалась и чувствовала себя