И ленивый ответ:
– Ну-ну, иди, смотри только, чтобы она не заметила, что ты ее контролируешь...
Выскользнув из объятий Стаса, я метнулась к выходу. Да, человеческие возможности безграничны! Я проскочила по коридору бесшумно, словно тень, не задела никакого угла, не наступила ни на одну железку. Вылетев на улицу, я села на скамейку, натянула резиновые перчатки и начала мыть керамику. Я плохо соображала, что делаю. В висках стучало, руки немного подрагивали, и сосредоточиться я не могла. Если бы кто-нибудь в этот момент подошел ко мне, он бы сразу понял – что-то не так. Но никто не подошел. Усилием воли я в течение минут пятнадцати сосредоточенно смотрела только на керамику, не оглядываясь по сторонам, хотя и чутко прислушивалась к каждому шороху. Постепенно я успокоилась, но еще какое-то время продолжала сидеть над ведром с водой, не разгибаясь. Я пыталась заставить себя проанализировать, чьи голоса я слышала, потому что один, тот, что бурчал невнятно, показался мне смутно знакомым, и вообще, нужно было вспомнить, о чем они говорили. И я честно пыталась подумать именно об этом, но вопреки моим намерениям мысли возвращались к Стасу. Зачем он поцеловал меня? Просто опасность, адреналин взыграл или слова незнакомца задели? Наверное, все вместе. Но какой фантастический это был поцелуй...
Я чуть прикрыла глаза, вспоминая. И от этого у меня снова начинало прерываться дыхание, и сердце гулко забилось в груди. Даже голова закружилась так, что я замерла, опустив руки. Какой поцелуй...
Успокойся, тебе не пятнадцать лет, или что, у тебя тоже – адреналин? Хватит уже.
Наконец я довольно демонстративно разогнула спину и потянулась, показывая, как затекло мое тело от долгого сидения, и попутно огляделась. Никого. Я поднялась со скамейки, стягивая перчатки. В это время из своего вагончика показался заспанный сторож, взглянул на меня равнодушно и сел покурить на крылечке. Я вынесла ведро с грязной водой, сложила пустые лотки, убрала щетки. Никого. Я вернулась в камералку, чтобы сложить тетради и собрать свои вещи. Осторожно осмотревшись, быстро заглянула в соседнюю комнату. Никого. Куда подевался Стас, я так и не поняла. И дома ничего не рассказала. Почему? Не знаю.
Даже утром следующего дня я все еще не могла прийти в себя. Мысли постоянно возвращались к вчерашним событиям. К Стасу. Что делал он в сарае? Как давно стоял там? Каждый ли вечер приходил и узнал ли говоривших под окном? И главный вопрос – зачем он поцеловал меня? Нет, главный другой – что теперь делать? И еще – придет ли он, будет ли разыскивать меня?
Я пыталась настроить себя на более реалистичный лад – зачем ему тебя разыскивать? Один поцелуй ничего не значит, если бы хотел, он разыскал бы меня давно. Чего проще – спросить у Марины мой номер телефона. Нет, здесь, в общем-то, все понятно: адреналин, обстановка возбуждающая, подходящий случай еще раз доказать, кто в доме хозяин, и все такое, да, с этим все понятно, а вот о чем разговаривали те двое? Голос второго, который бурчал невнятно, и правда какой-то знакомый. А вот первый, лениво растягивающий слова – этот голос я не слышала никогда. А он меня, выходит, знает? Раз сказал, что в глазах у меня чертики. Да, информации у меня маловато, надо было слушать дальше, что они говорили, а не целоваться со Стасом.
Мишель пришел как раз в тот момент, когда я отвечала на звонок матушки Иоанны из Спасского монастыря. Она позвонила, прервав мои очередные тщетные попытки не думать о поцелуе Стаса.
– Ириночка? – голос у матери Иоанны сильный, звучный, с едва уловимым украинским акцентом. – Это из Спасского монастыря...
– Здравствуйте, матушка Иоанна. – Я почему-то сразу поняла, что это именно она. – А Ирины нет, она в отпуске.
– Понятно, так это, наверное, Ксения? – Мне стало приятно, что она меня знает.
– Да, матушка, это я. Ирина предупреждала, что мы должны подписать вам дефектную ведомость... – Я тороплюсь показать, что мы не забыли про нее, чтобы тоже сделать что-то приятное.
– Спаси вас Господь, – благодарит она, – Ксения, я приеду, скорее всего, на следующей неделе.
– Хорошо, я буду ждать.
В этот момент и зашел Мишель. Я улыбнулась и помахала ему рукой, дескать, проходи, присаживайся, я сейчас. В этот момент в разговоре с матушкой возникла непроизвольная пауза, и я, подумав, что прервалась связь, осторожно сказала в трубку:
– Алло?
– Все будет хорошо, Ксения, – ласково прозвучал украинский говорок матушки. – До свидания. Спаси Господь.
– До свидания, – немного растерянно ответила я и положила трубку.
Солнечный луч привычно разбудил мальчишку, без сил свалившегося около чистого камня. Андрейка поспал совсем немного, но, почувствовав солнце на своей щеке, открыл глаза, повел занемевшими плечами, чуть потягиваясь, и вскочил на ноги. Сильными, резкими движениями растер озябшее тело, стряхнул со штанов приставшие травинки, внимательно посмотрел на камень, ласково провел рукой по глубоким царапинам медвежьего следа и пошел домой. Когда уставший Андрейка, держа в руках мокрую грязную рубаху, поднялся на крыльцо, отец понял все без слов. Но Андрей, сев за стол и придвинув предложенную ему кружку молока и кусок теплого хлеба, все равно начал рассказ. Только закончить его он в этот день не успел. Потому что вдруг истошно заголосила на улице соседка, захрипел надрывно колокол, и сотни голосов слились в один голос беды: «Пожар!»
В тот жуткий день выгорело две улицы. Начавшись с выпавшей из печи головешки, незамеченной, неприбранной, заклятой, огонь мгновенно почуял свободу и рванулся вверх – по половикам и стенам на крышу, на открытый воздух, а там разгулялся на свежем ветерке, разошелся, треща и разбрасывая вокруг искры, щепки, и перекинулся на соседние избы. Охватывая сухое дерево срубов со всех сторон резко и сразу, не давая возможности ни вырваться из его объятий, ни уклониться от них, он летел быстро и яростно, сея страх, отчаяние и боль. Всем миром встали на пути разгулявшегося пламени. И тут уж никто не разбирал, чей дом, чья живность. Вода, песок, багры, крики, плач, вой – все смешалось.
В один из моментов увидел Андрейка священника и подивился: старик в одном исподнем, без длинной рясы, засучив рукава, тащил тяжелые ведра с водой. Его волосы спутались, на щеках и почему-то на носу виднелись следы копоти и сажи, а борода висела спутанными клочьями. Светлая рубаха была порвана, но старик не обращал на это внимания. Он нес воду. Только иногда он останавливался, чтобы перевести дыхание, и приговаривал как будто только для себя: «Грехи наши тяжкие. Ох, грехи наши. Веры мало, смирения нет, наказание нам за грехи наши» – и снова тащил воду, бесстрашно подходя к самому пламени.
Мишель молча смотрит на меня.
– Как жизнь, Мишель? – я пытаюсь говорить легко и шутливо. – Что нового в большом мире?
– Что с вами, Ксения Андреевна? – Мишель, как всегда, спрашивает чуть насмешливо. – Вы как будто не в себе?
– Что, сильно заметно? – я говорю совсем не жалобно, а скорее спокойно, как будто подыгрывая ему.
– Нет, со стороны и не скажешь, – Мишель смотрит мне прямо в глаза, – это я сердцем чувствую.
– Вот только про любовь не надо, – привычно отшучиваюсь я. – А то, знаешь ли, женщины такие фантазерки, из одного слова целую повесть выдумают.
Или из одного мимолетного поцелуя неземную любовь придумают – этого я, понятное дело, не сказала. Но подумала.
– Будет вам, Ксения Андреевна, – Мишель насмешливо и укоризненно покачал головой, – кто тут про любовь говорит? Я – только про сердце.
Мы смеемся.
– Что у вас случилось-то, а, Ксения Андреевна? – Вот в этом весь Мишель: пока не получит ответ на свой вопрос, не отстанет. Можно его отвлекать, отшучиваться, переводить разговор на другое... все бесполезно. Если спросил – будь добра ответить.
– Да ничего, Мишель, ничего не случилось, просто устаю немного и потому сплю плохо: и здесь работы прилично, да и незнакомое все, а вечером на раскоп надо. Устаю.
Я кривлю душой, и мне это неприятно. Вообще-то я Мишелю не вру никогда. Если я не хочу ему говорить правду – ну мало ли что личное бывает! – то говорю прямо: тебя, мол, это не касается, отстань. Он не
