Святослав — гордость его и надежда. Рад ему Игорь. Будет кому Русь отдать, когда сам в Репейские горы отправится.
Асмуд посмеивается. Дескать, реши, конунг, куда в Нави определяться будешь? В Вальхаллу, к Одину? А то, может, в Ирий, к Сварогу?
Сам-то он в Вальхаллу собирается. Говорит:
— Приду к Одину и попрошу, чтоб сказал, где мой отец, Конрад Хитрый, здесь обитает? А как он укажет мне, так найду родителя и в ухо ему кулачиной засвечу. Чтоб вспомнил Конрад, как меня когда-то мутузил, — а сам смеется.
Знает старый варяг, что рано ему еще в Вальхаллу. Вот и потешается.
А Игорь не обижается на него. Хочется старику в Асгард, пусть туда и отправляется. Сам-то он точно в Сварге останется. Русом он себя считает. Уж кто-кто, а полукровка — точно рус.
А день нынче выдался славный. Солнышко летнее. И не верится, что осень на дворе.
И конь рад свободе. Резво бежит вдоль берега. Ирпень слева, бор древлянский по правую руку. И не хочется вспоминать, что три лета назад на этой земле сотворить пришлось.
Точно взбеленилась тогда дружина. Со страху, наверное. Не подоспей вовремя Свенельд, не скакал бы сейчас каган по речному берегу, а гулял бы по Сварге с родной матушкой. Сеча была лютая, а расправа жестокая.
Хотели всех древлян под корень вывести. Насилу каган Асмуда уговорил, чтоб Мала не трогали. Тогда бы беды точно не миновать. Это же не Новгородская земля, где посадники испокон веку правили. Сегодня вече выберет, а завтра пинка под зад и нового поставят. И не Киев Полянский, где Оскольд с хазарами все соки повыпили.
Стол Древлянский старинный. От самой Древы, Богумировой дочери, своим летам счет ведет. Уважают его не только в ближних землях, но и среди латинян да ромеев в большом почете он состоит. Хельги, тот Нискиню, отца князя нынешнего, в друзьях держал. Вместе они на Царь-город ходили. Да и связан родством Древлянский стол, почитай, со всем Миром.
Вон как за Беляну окрысились.
Даже пражский братоубийца[136] за племянницу вступился. Князя Чешского только ляхи да вира[137] большая от войны остановили. Фрязи возмутились. А конунг свейский Эйрик сказал, что больше людей своих Игорю в подмогу давать не будет. Хазары, и те обещали товар свой на Русь не слать. Правда, одумались потом. Но все равно Игорю крови попортили. И сам он себя корил. Да и теперь корит. Не сдержался. Толкнул княгиню. И жалеет, что вышло так, а только не поправишь уже ничего.
Ладно уж. Ведь не хотел вспоминать, а вспомнилось. Возвращаться пора. Небось уж и столы накрыли. Дружина его ждет…
Развернул коня каган Киевский и поскакал туда, где над шатрами развевался родовой стяг Рюриковича…[138]
И не ведал каган Киевский, что эта конная прогулка могла оказаться для него последней. Не знал Игорь, что Смирной с Яруном держат его на наконечниках своих стрел. И в любой момент оба лучника готовы спустить тетиву. И каждый из них борется с искушением.
Три лета они с Путятой подбирались к кагану, чтобы отомстить за княгиню Беляну. За поруганную землю Древлянскую. За товарищей, сложивших головы свои в ятвигском уделе и под стенами Коростеня. А особенно за тех, кто разбил свои жизни по прихоти варяжской о гранитное подножие Святища.
Три долгих года они мечтали, как станет корчиться Игорь-волчара, истыканный их безжалостными стрелами. И вот теперь… когда он пришел к ним в руки… когда пальцы сами разжимаются, чтобы отправить вдогон кагану неминуемую погибель…
Им нужно сдержаться.
Вытерпеть.
Отпустить врага лютого.
Так Путята велел. А своему болярину отроки верили. И подчинялись беспрекословно.
Значит, поживет еще каган Киевский. Значит, не пришло его время. Но придет. Обязательно придет…
Я спешил к оружейнику Жироту, когда меня вдруг окликнули:
— Княжич!
Обернулся на голос и остолбенел:
— Любава? Как ты здесь?
— Да вот, с батюшкой на погостище[139] приехали. Он жито в ругу привез да еще масла льняного надавил и хотел на топор выменять. Наш-то совсем износился. Здраве будь, княжич.
— И тебе здравия. Любава, как я рад видеть тебя. — Теплая волна поднялась к груди. — Какой ты стала…
— Какой? — Девушка лукаво на меня взглянула.
— Красивой. — Я словно к земле прирос, не в силах оторвать взгляд от ее глаз.
— Скажешь тоже! — Она вдруг зарделась. — Ты мне лучше скажи, как голова твоя? Не беспокоит? Матушка велела узнать. Переживает она сильно.
— Голова? Ах да… хорошо со мной все. Как там Берисава?
— С ней тоже, слава Даждьбогу, все хорошо. Здорова она. Вспоминает тебя часто.
— А ты? Ты вспоминала меня?
— Времени не было. Закрутилась совсем, — ответила.
— А-а-а… — иголкой кольнуло сердце. — Сын кузнецов…
— Он мне уж который раз сватов засылает.
— Значит, — иголка затупилась, сломалась и вылетела вон, — не отдал тебя за него Микула?
— Так я и сама бы не пошла. Нужен он мне больно!
— Кого же ты ждешь?
— А чего это я ждать кого-то должна? — Она отвела глаза и принялась теребить пальцами подвеску на пояске. — Разве я кого-то провожала?
Что тут скажешь? Права она. Даже когда я из подворья Микулиного уезжал, она проститься не вышла…
— Ладно, — кивнул я. — Кланяйся своим. Развернулся и пошел.
— Княжич, — остановила она меня.
— Что?
— Погоди.
— А чего годить-то?
— Как же? — растерялась она. — Что ж ты не расскажешь, как за море ходил? Как среди варягов жил? Может, приглянулся тебе там кто? Я ж не знаю ничего. Сижу в своей глуши, а от тебя ни слуху ни духу.
— Про варягов дюже долго рассказывать, — сказал я.
— А я не тороплюсь, — пожала плечами. — Мы с батюшкой в Шатрищах у дядьки Лучана, мамкиного свояка, ночевать будем.
— Так ты не спешишь? — обрадовался я.
— Нет, — улыбнулась Любава.
И тут меня по плечу кто-то хлопнул.
— Княжич, ты к оружейнику? — Побор оказался.
— Да, болярин. А ты тоже туда?
— Стрелы нужны. Запас пополнить надобно. А это что за красна девица? — улыбнулся старик хитро.
— Это Любава, Микулина дочка, не признал, что ли?
— Какой красавицей стала. — Старик поклонился ей шутейно. — Утенком была, а стала белым лебедем.
— Да ладно тебе, болярин, — засмущалась Любава.
