— В том бою у Припяти мы полян с русью да варягами одолели. Трудно было, но, видать, наша Доля злой Недоле пряжу перепутала[59]. Только зря она старалась. Недоля свое все равно взяла… — Он замолчал на мгновение, а потом продолжил: — Много наших голову на том берегу сложило. Ерш, Гладила, Липок-болярин… а Куденя теперь долго стрелу на тетиву не положит. Полоснули ему мечом по руке. Как цела осталась? И друзья твои тоже… не уберег я их…
— Славдя?! Гридя?!
— Они, когда увидели, что тебя варяжина повалил, на выручку кинулись. Я остановить не успел, только крикнул, что нельзя им… да разве б они послушались? Варяги прорвались к тебе. Так они вдвоем над тобой раненым стеною встали. Двое мальчишек против пятерых взрослых. И боронили тебя, пока мы не подоспели. Гридислава… топором… как и тебя… только насмерть его… сразу… а Славомира уже после… с драккара… стрелой… грудь ему та стрела пробила… да ты не стесняйся… плачь… я сам плакал… — Побор снял со щеки слезинку. — Только все слезы не выплакивай. Они тебе ой как пригодятся. Ты же худшего пока не знаешь…
— Что? Отец? — Я понял, что еще немного — и струна, в которую превратилось мое естество, просто лопнет.
— Нет, княжич. — В голосе болярина проступило железо. — Крепись, парень… нет у тебя больше матери. А у древлян княгини.
И струна лопнула. Я бросился на старика с кулаками. Я лупил его по щекам. Пинал ногами. Искал засапожный нож, чтобы воткнуть в его лживое сердце.
— Врешь! Врешь! Врешь! — кричал я, понимая, что он не врет, что случилось что-то страшное.
Неправильное…
Гадкое…
Неотвратимое…
— Тише… тише, Добрыня. Негоже так мужику… не хотел я так сразу. Да лучше уж сейчас… переболит и легче станет, — тихо приговаривал старик, когда я, обессиленный, упал ему на грудь. — Нельзя тебе сейчас разум терять. А горе, оно утихнет. Время пройдет, и утихнет.
— Ты уж прости меня, болярин. — Мне стало стыдно за то, что мгновение назад я посмел обидеть старика. — Даждьбогом заклинаю, прости… хотя знаю, нет мне прощения…
— Ничего, — просто сказал Побор. — Я же понимаю…
И тут от боли у меня померкло в глазах. Мне показалось, что голова сейчас треснет, как старая корчага. Я сжал ее в ладонях. Старался прогнать напасть. А боль раскаленным шилом пронзила. Скрючила. Придавила. Я сполз, не сполз даже, а стек на землю. Скорчился. Застонал. Взвыл вепрем раненым…
Горящая тьма обступила со всех сторон. И я ушел. Ушел туда, где нет ни боли, ни горя, ни… нет вообще ничего…
Первое, что я увидел, когда вернулся, были испуганные глаза Побора.
— Как ты, княжич? — спросил старик.
Он стоял на коленях и, словно младенца, прижимал меня к себе.
— Ты прости меня, — прошептал я.
— Даждьбоже простит, а я на тебя зла не держу. Напужал ты меня. Ох как напужал. Тебя бы к Берисаве вернуть, да тревожить побоялся.
— Не надо к Берисаве. Домой мне надо. В Коростень…
— Что с матерью случилось? — спросил, когда боль немного отступила и я почуял, что пришел в Явь совсем.
— Выдюжишь ли? — спросил болярин. — Как голова-то твоя? Не болит?
— Я уж забыл про нее. Ты давай не тяни. Рассказывай.
— Эх, ладно.
Болярин посмотрел на меня, точно увидел впервые, покачал головой и продолжил:
— Пока мы по ятвигским чащобам грязь месили, Ингварь-волчара с Асмудом-воеводой, со Свенельдом и своим главным войском в землю Древлянскую вошли. Разор учинили. Села пожгли. Малин-город, что лещину разгрызли.
Потом Свенельд нам наперерез двинул, а Ингварь к Коростеню пошел. Только что могла матушка твоя, княгиня Беляна, против полчища выставить? Ополчиться не успели. Жатва. Коростень пал. А князь в чужой земле. И о вероломстве и подлости варяжской от руси полоненной узнал. Оставили мы одну лодью на Припяти, чтоб своих похоронить да как положено тризну по ним справить. Раненых Велемудр у себя приютил. Обещался на ноги вскорости поставить. Ну а мы домой заспешили. Тебя-то князь оставить не решился, до самого рубежа на руках вез. Все боялся, что помрешь по дороге. А как в свою землю вошли, он Белорева к Микуле с тобой отправил. О силе Берисавы по земле добрый слух идет. Так вот. Не тяжко тебе, княжич?
— Нет, Побор. Продолжай.
— Ладно. — Болярин продолжил: — Поспешили мы к Коростеню. А у нас на пути Свенельд встал. Но мы же на своей земле. Каждую тропку знаем. Так, через болота, по тропам звериным, мы Свенельда обошли. К Коростеню прорвались. Только опоздали. Прискакали, а в детинце уже варяги пируют. А пока мы коней загоняли, Ингварь у матушки твоей стал ругу требовать. Да чтоб та договор огласила, дескать, ложится Древлянская земля под полянскую руку, и стремя ему поцеловала. Беляна отказалась. Дескать, не может она без князя такой договор подписывать. Не по Прави это. Только что ему, варягу клятому, Правь. Напился он сильно, разозлился, видать… обесчестить хотел он княгиню нашу. Не снесла она позора. Теперь в светлом Ирии с пращурами нашими Ингваря клянет. Сгибла она. А тут и мы подошли. Сеча была немалая. Если бы Свенельд ему на выручку не подоспел, не ушел бы Ингварь живым из Древлянской земли… одолели они нас. Силком заставили отца твоего Ингварю стремя целовать. Бойню кровавую на Святище устроили. Ругу забрали и ушли.
— А отец как же? — Ком подкатил к горлу, но я не дал боли снова взять верх.
— Мал с горя хотел руки на себя наложить, да Гостомысл с Белоревом его отговорили. Нельзя этого делать. Никак нельзя. Как бы тяжко ни было, а жизни себя решать мы не должны. Нельзя, чтоб Кощей с Мареной в Яви разгул устроили. Да и не только у князя в доме горе. Почитай, на каждом подворье побитые есть. Поднимать землю из разрухи нужно. А горе… оно ничего… перемелется… мука будет. А ты поплачь, поплачь. Глядишь, и полегчает.
— Некогда мне плакать, — сказал я, садясь в седло. — К отцу спешить надо.
Мы скакали по лесной дороге, все ближе и ближе подъезжая к Коростеню. То тут, то там нам попадались пожженные подворья и разграбленные села. И в каждом подворье, и в каждом селе Желя и Карна[60] голосили от горя. Черный ворон раскинул свои крылья над Древлянской землей, и зло глумился Чернобог над Белобогом. Казалось, что мировое яйцо дало трещину. Только людей так просто не сломать. Несмотря ни на что, они продолжали жить. Убирать жито. Растить детей. Любить и ненавидеть.
А вокруг наливалась теплом середина лета. Последнего лета моего детства.
А я подгонял Гнедко. Спешил. Спешил на помощь отцу. И повторял про себя старый заговор:
— Боля ты, боля… Марена Кощевна… покине мя ныне… а приходи надысь…
Глава четвертая
ПОСЛУХ
Осторожно, стараясь не поднимать лишнего шума, мы пробирались через Полесье в сторону заката.
Нас было трое. Я и два риттера[61].
Первый был молодой. Очень высокого роста. С непомерно длинными ногами. С широкой грудью и большими ладонями. Хоть и был он риттером, но совершенно нелепо выглядел, когда садился верхом. Мне было удивительно, как он умудряется не цепляться сапогами за торчащие из земли корни.
Он был чехом. Его звали Яромир.
Второй был уже в летах. Роста среднего. Очень широк в плечах и узок в поясе. Казалось, что он родился в седле. Да и с конем управлялся умело. Даже не брал повод в свои сильные руки. Но конь слушался его, словно читал мысли. Коростеньские конюхи только цокали языками, глядя, что он на коне вытворяет.
