искать.
Искать ее, правда, долго не пришлось. Они с Владаной в Малушиной светелке сестренку мою счету учили.
— Смотри, — говорила Загляда, — у тебя, Малуша, четыре сливы. Две ты Владане отдала. Сколько у тебя слив осталось? Думай давай.
— Четыре, — отвечает сестренка.
— Как же четыре? — удивилась Владана. — Ты же две мне отдала.
— Ничего я тебе не отдавала! — возмутилась Малуша. — Я их лучше сама съем.
— Ух, и жадная ты, Малушка! — рассердилась Загляда.
— Я не жадная. Я запасливая. Ингварь с войском своим придет, веси окрестные разорит. Все голодать будут, а я сытая. Да две сливы в запасе. Одной с тобой, Загляда, поделюсь. А половинку другой, так и быть, тебе, Владана. Чтоб с голоду не померла.
— А ту половинку, что останется, куда денешь? — спросил я.
— На всех остальных поделю! — не оборачиваясь, ответила Малуша.
— Вот это по-хозяйски, — улыбнулся я.
— Ой, Добрынюшка! — наконец-то заметила меня Малуша.
Подбежала ко мне. Обняла.
— Соскучилась по тебе, — говорит.
— И я по тебе, Малуша. Ну, рассказывай, как ты счету обучаешься?
— Хорошо обучаюсь. Смотри, — скороговоркой затараторила, — у меня было четыре сливы. Две я Владане отдала. Сколько осталось? Осталось две. Самые кислые. Потому что всегда самые кислые остаются.
— А если бы у тебя было пять слив?
— Сейчас, — наморщила она лобик, а потом улыбнулась: — Ты меня, Добрынюшка, не путай. Если бы пять было? А ты не сказал, сколько и кому я отдавала, значит, так пять и осталось.
— Молодец, — погладил я ее по голове, как когда-то мама меня гладила. — Учись дальше. Загляда, — повернулся я к сенной девке, — мне бы потолковать с тобой. С глазу на глаз.
— А не рано тебе еще, княжич, с девками с глазу на глаз толковать? — хитро посмотрела на меня Владана.
— Ты не смотри, что он летами невелик, — завторила ей Ключникова дочь. — Он хоть и молодой, зато юркий.
И засмеялись на пару. И от смеха этого почуял я, как щеки мои пылать начали.
— Да он еще и засмущался, как девка красная, — и снова в хохот.
А Малуша стоит, то на меня, то на них смотрит и в толк никак не возьмет, чего это ее няньки над братом потешаются.
— Загляда, — сказал я строго, — нечего тут гогот подымать. Я сказал, что мне с тобой поговорить нужно. Значит, пошли. Поговорим.
— Ого! Да из него и вправду мужичок прорезаться начал. Иду, княжич, — а сама смехом прыснула.
Вышли мы из светелки. Дверь притворили. Я кулак разжал.
— Твоя колта? — говорю.
— Моя, — обрадовалась она. — Нашел? Вот хорошо-то как! — и на радостях меня поцеловала.
Точно огнем губы обожгло.
— Так ты ее у реки потеряла?
— Я же говорила уже, — стала она колту на место подвешивать. — Все утро нынче от батюшки хоронилась. Боялась, что заметит. А ты нашел, — и снова в губы губами своими.
— Ты это… не слишком-то, — вырвался я из ее объятий.
— А что? — удивилась она. — Али боишься, что увидит кто?
— Ничего я не боюсь. — Я опять смутился. — Ты мне лучше скажи, кто там с вами был, когда ты купалась?
— Да кто? — пожала она плечами. — Мы с Владаной. Малуша с нами. Да и все. Мы девок звали, так они не пошли. Говорят, дескать, вода уж простыла. А вода теплая. Да ты же сам сегодня утром пробовал. Ты же на берегу колту нашел?
— Да, — кивнул я. — А ты ввечеру где вчера была?
— Здесь, — махнула она на дверь Малушиной светелки. — После купания княжна расшалилась. Мы с Владаной ее до полуночи угомонить не могли. А потом и сами с ней уснули.
— С Владаной?
— А с кем же? — вдруг горько вздохнула Загляда. — Грудича-то моего варяжины сокрушили.
И вдруг я заметил, как в уголке глаза ключниковой дочери блеснула слезинка.
Я и раньше не верил, что Загляда была тем самым покусителем, который в меня вчера из лука стрелял. А теперь в этом бесповоротно уверился. Но ведь как-то колта ее в той башне оказалась.
Как?
— А больше вы никого не видели?
— Нет вроде, — пожала плечами сенная девка. — Хотя погоди… Белорев вроде по берегу ходил. В гольцах[77] что-то собирал.
— Загляда, — из-за двери показалось личико Малуши, — скоро ты там? А то я никак в толк не возьму, как к трем вишням двенадцать слив приложить?
— Иду, княжна, — ответила Загляда. — Спасибо, княжич, за колту, — снова поцеловала она меня и быстро в светелку убежала.
А я остался стоять, зацелованный и растерянный.
— Надо бы знахаря расспросить, — сказал, а сам подумал: «Вот бы так да с Любавой…»
Белорев был в своей каморке. Знахарь что-то помешивал струганой палочкой в котле, подвешенном над очагом. Потом вынул ее. Понюхал. На язык попробовал. Задумался. Оторвал от снизки трав, что развешаны были для просушки под потолком, какой-то листок и бросил его в варево.
Увидел меня, нахмурился.
— Ты почему не в Даждьбоговом доме? — строгость проявил. — У вас же нынче с Гостомыслом дела.
— Гостомысл сегодня на дальнее капище ушел, — сказал я. — Нам свободный день дал.
— Понятно, — и строгость прошла. — Продых тоже нужен. А остальные послухи где?
— Ивиц с Красуном погнали коней купать, их Колобуд с собой взял. Жарох тетке Милаве по хозяйству помогает…
— А ты, значит, ко мне приперся? — перебил меня знахарь.
— Вроде того, — кивнул я.
— Вот и хорошо, — вдруг улыбнулся он. — Как раз к сроку. Время к обеду, а у меня как раз похлебка подоспела. — Он снял котел с огня и поставил его на стол.
Только тут я вспомнил, что за дознанием своим совсем забыл о еде. От котла плыл сытный дух. Мой живот призывно заурчал.
— Садись, — указал Белорев на лавку возле стола. — Кору дубовую подвинь и садись. Какую пользу кора дубовая дает?
— Зубы крепит, от поноса лечит, кровь затворяет, волосы на голове укрепляет, а еще в ее отваре шкуры сыромятные вымачивают… — затараторил я.
— Молодец, — сказал знахарь.
Он достал из ставца две глиняные миски, две липовые ложки и полкаравая хлеба.
— Только кора, — довольный похвалой, добавил я, — два лета вылеживаться должна.
— А если меньше? — спросил Белорев.
— Может рвоту вызвать.
— Это точно. — Он обнял каравай, прижав его боком к груди, и ножом отрезал большой ломоть. — Садись. Чего столбом стоишь?
— Дядя Белорев, — спросил я у него, когда миски были пусты, — почему у тебя похлебка такая вкусная?
