— Ты видел, как я листок в котел бросал?
— Видел.
— В нем-то все и дело. Таких у нас не растет, — вздохнул он. — Только в саду у цареградского василиса дерево это найти можно. Называется лярв[78]. От него-то и похлебка такая. Мне ветку этого лярва лета три назад грек один привез. Я за нее гривну серебряную отдал да еще восемь кун[79] в придачу. Обманул меня грек, говорил, что такой редкий и духмяный лист от ста болезней помогает, а оказалось, что он только в похлебку годится. Так что не верь всему тому, что хорошо пахнет. Иногда воняет так, что с души воротит, а пользы от вонючки этой больше, чем от благовония заморского.
— Дядя Белорев, — наконец решился я, — ты вчера на берегу Ужа в гольцах чего искал?
— Здрав ли ты, княжич? — удивленно посмотрел он на меня.
— Вроде здоров, — пожал я плечами.
— А голова не болит?
— Нет вроде, я сбор Берисавин пью. Помогает.
— Так чего же ты? Я же вчера вместе с вами, с послухами, по берегу водяной горец[80] собирал. У Побора почечуй[81] разбуянился. Он нас и попросил. Или запамятовал?
Я чуть ложкой себя по лбу не огрел. Ведь и впрямь вчера мы целый день по гольцам лазали. И Белорев все время у меня на виду был. Потом отвар для Побора готовили. А Ивиц Жароху лягушку за ворот сунул. Обжегся знахарь, а Жирот сыну за то выволочку устроил…
Все.
Начало с концом встретилось.
Провернулось коло.
Выходит, не зря чужак колту в башне подкинул. Словно русак, он скидку сделал. Замкнул петлю и в сторону сиганул. Теперь сколько по следу ни беги, а все к тому же месту воротишься. А он затаился и нового случая ждать будет…
Хотел я сам все распутать, только, видно, не под силу мне это оказалось. Ничего не поделать…
Взял да и выложил Белореву все, как есть.
Помрачнел он. Чернее тучи грозовой стал.
— Ас чего ты взял, что это чужак? — спросил.
— А кто? — поразился я.
— Как же чужак мог понять, куда ты по следу пойдешь? Это же знать надо, кто кому братом, кому сватом, а кому двоюродным плетнем доводится. Наблюдать долго. Раздумывать, как, если что, от себя подозрение отвести. Свой это. Свой. Оттого и муторно.
— Да не верю я, что кто-то из своих на такое пойти может! — крикнул я в сердцах.
— Ты не шуми сильно, — остудил мой пыл знахарь. — Я тоже не верю. Но только знаю, что из своих это кто-то, — и задумался надолго.
— Значит, так, — наконец сказал Белорев. — Ты больше ничего не делай. Будто и не было вчерашней ночи. И не рассказывай никому…
— Даже отцу?
— Даже отцу. — Знахарь встал и зашагал по каморке из угла в угол. — Ни к чему ему пока лишние хлопоты. С одним бы горем справиться.
— А если этот на Малушу посягнет?
— Не княжна ему нужна, а княжич. Ты за нее не беспокойся. Ее не тронут. Ты за себя опасайся. Когда Гостомысл вернуться обещал?
— К вечеру.
— С ведуном я сам поговорю. Не пужайся. Присмотрим мы с ним за тобой.
— Я и не пугаюсь. Пуганый уже.
— Не хорохорься и остерегайся. Вражина теперь на время утихомирится. Если он не дурак, а он не дурак точно, ждать будет, когда ты чутье потеряешь. Но мы-то тоже не лыком шитые. Так ведь?
— Так, — кивнул я.
— Все. Иди. И помни — не было ничего прошлой ночью…
Ох и невесело мне было, когда я вышел от знахаря. Помню, всю дорогу мне чудилось, что кто-то наблюдает за мной. В засаде сидит. Ждет не дождется, чтоб я слабину дал…
Но прав оказался Белорев. Ни в этот день, ни в следующий покуситель никак себя не оказал…
И месяц пролетел, а за ним другой до середины докатился.
Тихо все было. Спокойно.
Я уж подумывать стал, что ошибся Белорев, и это все же чужак был. Хотел свое дело сделать, не смог и восвояси отправился. Только в башню я уже не поднимался. Желание на звезды смотреть прошло. Да и звезда Седунь больше на небосклоне не появлялась. Успокоились люди. И я успокоился…
Этот день стал для меня трижды счастливым.
Первое счастье было наибольшим. Просто выпал первый в этом году снег.
Еще накануне под вечер подморозило. Взбитая ногами и копытами осенняя грязь застыла комьями. Схватилась морозцем. Грудами замерла. Кто-то сетовал на окоченевшие волнами глыбы. Кто-то ругался, спотыкаясь. А я был рад. Не хлюпает под ногами. Не липнет на сапоги тяжестью неподъемной. А груды… это не страшно. Ведь через них и перешагнуть можно.
Вслед за морозом пришел и снег. Всю ночь сыпала белая крупа. А утром все вокруг стало белым. Точно Мир оделся во все новое. Словно снова стал невинным дитятей. И все радуются ему, точно младенцу.
И пускай первый снег ненадолго — выкатит Хоре на небо и растопит праздничное убранство, только это будет потом, а пока все вокруг сияло чистотой.
Второе счастье было больше первого.
У отца наконец-то выдался свободный от забот день, и он решил проведать, как там послухи к посвящению готовятся.
Мы как раз с Гостомыслом кощун Скотьего Бога разучивали. Тянули вслед за ведуном:
Славься, Велес, Правь нам даривший.
Славься в языках и землях окрестных…
Красивее всего у Ивица выходило. Здоров был оружейников сын глотку драть.
Жарох тоже старался. Да, видать, ему в детстве медведь уши отдавил. Оттого и подвывал он гнусаво да все не в лад попадал.
Гостомысл над ним, точно сам Велес, возвышался. С черпаком в руках. Как только Поборов пасынок петуха наружу голосишком своим хиленьким выпускал, ведун звонко бахал его черпаком промеж оттопыренных ушей.
— Неверно, отрок, — приговаривал Гостомысл. — Басовитей выводи.
А мы с Красуном, обрадованные тем, что занят ведун наставлением Жароха, к нам спиной повернулся, внимания особливого не обращает, подпевали абы как. Сами же тем временем шпыняться стали. Только для того, чтобы веселее стало кощун тянуть.
За этим занятием нас и застал отец.
— Здраве буде, послухи, — с порога сказал.
— Здраве буде, княже, — ответили мы.
— Что-то вы нестройно вытягиваете? Кощун-то у вас уж больно коряв выходит.
— И не говори, княже, — сокрушенно покачал головой Гостомысл и отвесил звонкий подзатыльник Жароху.
Тот только поморщился да ушибленное место почесал.
— Бьюсь с ними как рыба об лед, — продолжал ведун, — а им все хихоньки да хахоньки. Посвящение уже не за горами, а мы с Белоревом уж думаем, может, еще пусть годок в послухах походят?
— Вот сейчас и проверим. — Князь присел на скамью и бобровую шубу расстегнул. — Ох и жарко ты топишь, Гостомысл.
— Так ведь в тепле и голос звонче, — ответил ведун.
