– Замечательная обезьяна! – воскликнула Джин. – Динни, мы венчаемся, несмотря на эту новую ерунду, если только ваш дядя Хилери не раздумает. Пойдёшь к нему утром с нами?

Динни посмотрела на Хьюберта. Тот встал.

– Она безнадёжна, – объявил он. – Я ничего не могу с ней поделать.

– И без неё – тоже. Ты только вообрази, Динни! Он думал, что я не поеду с ним, если случится самое худшее и его выдадут. Честное слово, мужчины ужасно похожи на детей.

– Я очень рада.

– Всё зависит от дяди Хилери, – сказал Хьюберт. – Ты понимаешь это, Джин?

– Да. Он опытней нас в жизни. Как скажет, так и сделаем. Динни, отвернись. Я поцелую Хьюберта на прощанье, – ему пора.

Динни отвернулась.

– Ну, все, – сказала Джин.

Они спустились вниз, и вскоре после этого девушки отправились спать. Их комнаты располагались рядом и были обставлены с присущим Флёр вкусом. Подруги немного поговорили, расцеловались и разошлись. Динни неторопливо стала раздеваться.

В домах, окружающих тихую площадь, светились лишь немногие окна: здесь жили преимущественно члены парламента, которые сейчас разъехались на каникулы. Ветер не колыхал тёмные ветви деревьев; сквозь открытое окно воздух вливался в комнату Динни, не принося с собой ночного покоя, и шум большого города не давал утихнуть звенящим впечатлениям этого долгого дня.

'Я бы не могла жить вместе с Джин', – подумала Динни, но тут же, справедливости ради, прибавила: 'А Хьюберт может. Ему именно это и нужно'. Девушка скорбно усмехнулась. Что ещё остаётся делать, раз тебя выжили? Она лежала в постели, размышляя о тревоге и отчаянии Эдриена, о Диане и об этом несчастном – её муже, жаждущем её и отрезанном от неё, отрезанном от всех. В темноте Динни чудились его пляшущие зрачки, горящий и напряжённый взгляд – глаза человека, который истосковался по семье, по покою и не находит ни того, ни другого. Девушка с головой укрылась одеялом и, чтобы успокоиться, принялась повторять про себя детскую песенку:

Если бы, проникнув в душу Хилери Черрела, викария прихода святого Августина в Лугах, вы исследовали её тайники, скрытые под внешним обликом, словами и жестами, то оказалось бы, что он по существу не верит в полезность своей самоотверженной деятельности. Но у него в крови была потребность чему-то служить – служить так, как служат все, кто рождён руководить и возглавлять. Подобно сеттеру, который без всякой предварительной тренировки берет след, как только его выведут на прогулку, или догу, который сразу же пускается за лошадью, как только хозяин выезжает верхом, Хилери, отпрыск рода, на протяжении многих поколений руководившего различными областями социальной жизни, инстинктивно стремился изматывать себя, вечно кем-то распоряжаясь, что-то возглавляя, трудясь для ближних и не надеясь на то, что в своей общественной и пастырской деятельности ему удастся сделать больше, чем требует от него долг. В век, когда все поставлено под сомнение и каждого из нас непреодолимо тянет посмеяться над кастой и традициями, Хилери олицетворял старый порядок вещей, поколение, приученное влачить свою ношу не потому, что это полезно для других или выгодно для себя, а потому что отказ от этого равносилен дезертирству. Хилери никогда не приходила в голову мысль оправдывать или объяснять то служение или, вернее, рабство, на которые были обречены и он сам, и его отец дипломат, и его дядя епископ, и его братья – солдат, хранитель музея и судья (Лайонел только что получил назначение). Он полагал, что все они просто обязаны тянуть лямку. Кроме того, профессия каждого из них давала им известные преимущества, о которых он не забывал, хотя в глубине души и догадывался, что последние существуют скорее на словах, чем на деле.

На следующий день после возвращения Ферза Хилери просматривал свою обширную почту, когда около половины десятого утра Эдриен вошёл в его довольно убогий кабинет. У Эдриена было немало друзей- мужчин, но лишь один Хилери до конца понимал его положение и считался с его переживаниями. Разница между братьями составляла всего два года, в детстве они крепко дружили; оба были альпинистами и ещё в довоенные времена привыкли делить вдвоём трудности опасных восхождений и ещё более опасных спусков; оба побывали на войне – Хилери во Франции как полковой капеллан, Эдриен, владевший арабским языком, – на Востоке как офицер связи; оба обладали совершенно разными темпераментами, что всегда способствует прочности дружеских чувств; оба не отличались склонностью к долгим душевным излияниям и поэтому немедленно перешли к делу.

– Что нового? – спросил Хилери.

– Звонила Диана. Говорит, что все тихо. Но рано или поздно напряжение, которое он испытывает, находясь под одной крышей с Дианой, сломит его. Сейчас с него ещё довольно сознания, что он свободен и вернулся домой, но больше чем на неделю этого не хватит. Я поеду, поговорю в лечебнице, но там скажут только то, что мы и сами знаем.

– Прости, старина, но полезней всего ему была бы нормальная жизнь с нею.

Лицо Эдриена дрогнуло.

– Хилери, это выше человеческих сил. В таких отношениях есть что-то невыразимо жестокое. Нельзя требовать их от женщины…

– Если только бедняга не выздоровел окончательно.

– Решать не ему, не тебе, не мне, а ей. Но такого никто не вынесет. Не забывай, через какие муки она прошла, пока он не попал в лечебницу. Его нужно как-нибудь удалить, Хилери.

– Проще ей самой поискать себе пристанище.

– Никто, кроме меня, ей его не предоставит, а это самый верный способ опять свести его с ума.

– Если её не пугают наши условия, мы можем взять её к себе, – сказал Хилери.

– А детей?

– Распихаем куда-нибудь. Но он вряд ли выдержит, оставшись один, без всякого дела. Работать он в