асфальту защелкали выстрелы.

Ирина подняла голову и увидела в свете фар «девятки» бешеное лицо Черяги, всаживающего в асфальт у ног перепуганной шпаны одну пулю за другой.

— А ну, суки, мордой в землю! — орал Черяга, а бандиты уже лежали на проезжей части, необыкновенно покорно и организованно, растопырив ноги и отклячив в ночное небо перепуганные задницы.

Ирина с размаху бросилась к Черяге, ткнулась головой в грудь.

— Там… Слава… у болота… А выскочившие из иномарки ребятки уже скатывались вниз по склону, на дороге показались фары еще одной машины, и Ирина обвисла на руках Черяги, чтобы через десять минут очнуться и увидеть сквозь подступающую черноту, как над головой рокочет вертолет с красным крестом на боку…

Вячеслав Извольский открыл глаза.

Он лежал на белых накрахмаленных простынях в одиночной палате с розовыми, как зефир, стенами. Где-то справа стояла рогатая, похожая на лося капельница, и рядом с этой капельницей сидел и глядел на босса Черяга.

В комнате стояло какое-то странное марево, и от этого марева лицо Черяги расплывалось и дрожало, как в неисправном телевизоре, невыносимо остро, как после дикой пьянки, ныл висок, но не это было самое странное. Самое странное было то, что кроме головы ничего не ныло. Извольский чувствовал свое тело так: голова, руки… и больше ничего.

Он попытался вспомнить, что это с ним случилось и где он так надрался, а вспомнив, вздрогнул и спросил:

— Что с Ирой?

— Все нормально с Ирой, — ответил Черяга, — ранило ее сквозным в плечо и еще немножко зацепило, она тут три дня над тобой сидела, пока я ее в гостиницу не отвез… Она тебе, Славка, жизнь спасла. Из тачки через разбитое окно вытащила, как она тебя тащила, бугая такого, с простреленной рукой, я вообще не понимаю. А тачка сгорела.

Черяга скромно опустил рассказ о собственном участии в спасении директора. О том, как наплевал на запрет Извольского не ехать в Никишино, подхватил людей и помчался на Киевское шоссе. О том, как в восемь пятьдесят позвонил Извольскому на сотовый и как сотовый, понятное дело, не ответил, так как был вдребезги разбит пулей. О том, как перезвонил на другой номер, который Сляб никогда не отключал, и сразу заподозрил неладное, когда обольстительный механический голос сообщил ему, что абонент находится вне зоны досягаемости… О том, как после этого автомобили полетели по гололеду со скоростью сто шестьдесят, хотя мало ли по какому делу может человек отключить телефоны…

Извольский не отвечал. Ничего, что случилось после того, как с ними поравнялась белая «шестерка», он не помнил, помнил только, как столкнул Иру на пол…

— Три дня? — шевельнулся Извольский, — какое сейчас число?

— Зима уже сегодня, второе декабря, — сказал Денис, — ты уж извини, ты у нас четвертый день в отключке, вот такая штука.

— Что со мной?

— Главное — живой, — успокоительно сказал Черяга, — а все прочее зарастет.

Но глаза шефа службы безопасности предательски сморгнули.

— Что со мной? — повторил Извольский, — только не ври, ясно?

— Позвоночник у тебя, Слава, малость того… — пряча глаза, ответил Черяга, — ничего постоянного, это можно исправить, только вот лежать тебе придется долго.

На памяти Извольского Денис никогда не прятал от шефа глаза.

За те три дня, которые Вячеслав Извольский лежал без сознания, связанный с жизнью лишь тонкой ниткой капельницы и аппаратом искусственного дыхания, много чего случилось, и большая часть случившегося была не так приятна для комбината.

Камаза с его бойцами, разумеется, пришлось отпустить. Как ни странно, в их прямой непричастности к покушению сомневаться было трудно: да, разыскивать Ирину они разыскивали. Проблему с адресом они решили очень просто: расспросили соседей и, убедившись, что утром квартиру Верецкой покинула девушка, отвечающая описанию Ирины, они просто стукнули купленному менту, и тот в два счета пробил адрес дачи. Продавщица сельпо видела их у остановки минут десять спустя после того, как Извольский уехал из деревни. Но представить себе, что киллер спустя сорок минут, когда на месте происшествия может быть уже полно ментовки, приедет полюбопытствовать, а все ли он сделал, как надо — было трудно. К тому же стреляли из белой «шестерки» с форсированным двигателем, а братки катили на «девятке» цвета «мокрый асфальт».

Нет, на курок нажимали не ребятки Камаза, а кое-кто посерьезней, и Извольского спасло только то, что вскоре после выезда из деревни он посадил за руль охранника, а сам сел сзади. Стреляли же по тому, кто был за рулем, стреляли прицельно и из ТТ (кучность была потрясающая — из пяти пуль, выпущенных из мчащейся машины по другой мчащейся машине, три попали водителю в голову). В это же время другой киллер, для страховки, выпустил общую очередь по «мерсу», и вот эта-то отвлекающая очередь, пройдя наискосок, и ранила Извольского трижды: одна пуля ушла в грудь, задев легкое, другая попала не очень страшно, в плечо, а третья разбила радиотелефон, прошила тело и застряла в позвоночнике.

Черяга и следователь, назначенный прокуратурой вести дело, расспрашивали Ирину несколько часов, но та мало что могла сказать. Все, что она видела — это беленькую «шестерку», которая начала обгонять «мере». «Шестерка», очевидно, была с форсированным двигателем, потому что «мере» шел на большой скорости и обогнать его было нелегко. Номеров Ирина не заметила, лиц — тем более.

Черяга поехал в Никишино. Участковый инспектор, испитый парень с красным носом и огромным синяком под скулой, почему-то был крайне нелюбезен. О причинах этой нелюбезности Черяга узнал спустя