Ранним утром в театре было промозгло, холодно и пыльно. Несмотря на то, что Фелисия любила находиться в театре – любом театре, – здешняя обстановка ее угнетала. Утром в ярком репетиционном свете зал выглядел убогим и запущенным, лишенным своего великолепия и блеска. Их с Робби свадьба состоялась всего два дня назад, а уже казалось, что прошла целая вечность.

Фелисия сидела на жестком деревянном стульчике у боковой кулисы, единственный ряд электрических ламп тускло горел у ее ног. Она была закутана в норковое манто, которое подарил ей Чарльз в честь рождения Порции – тогда это была роскошь, теперь – необходимость, потому что она так мерзла, что у нее стучали зубы. Другие актрисы носили на сцене шерстяное белье, но Фелисия отказывалась даже думать об этом. Она закурила скорее из потребности в тепле, чем из желания курить. Гиллам Пентекост возвышался над ней и, прикрыв глаза рукой, вглядывался в сцену, как моряк, ждущий появления корабля на горизонте.

– Он великолепен, черт возьми! – сказал он. – Верно?

– М-м!.. – Она не потрудилась выразить притворное согласие. – А тебе не кажется, что он чуть-чуть пережимает?

Пентекост сочувственно посмотрел на нее из-под кустистых бровей.

– Пережимает? Нисколько. Он и не догадывается, что вывел английский театр далеко вперед. Иногда нужно немного переборщить, чтобы донести свою мысль, разве вы не видите? Отелло – это не Тоби со своим чуть-чуть закрашенным черной краской лицом. Отелло – черен. Вот смысл пьесы.

Время не примирило ее с Пентекостом, который по-прежнему неотлучно находился при Робби. Не имея своей личной жизни, он всегда мог составить Робби компанию; и что особенно важно, был (или казался – Фелисия так до конца и не убедилась) абсолютно искренним его поклонником, неизменно щедрым на похвалы и лесть.

Она посмотрела на Пентекоста, на лице которого застыло выражение восхищения, когда он смотрел на Робби.

– Я думала, что «Отелло» – пьеса о ревности, Гиллам, – сказала она. – Это любовная история.

Он недовольно передернул плечами.

– Любовная история? Возможно. Яго ревнует Отелло. Подлинный любовный интерес существует только между Яго и Отелло, конечно.

– Чушь собачья! – бросила она, в восторге оттого, что сумела шокировать Пентекоста – или он просто стал сдержаннее, потому что имел строгое указание не провоцировать ее.

Робби помахал ей рукой со сцены. Фелисия отложила сигарету и сбросила манто с плеч, решив показать Робби, что такое настоящая актерская игра! Она сделала всего один шаг на сцену и почувствовала происходящее в ней превращение, заставлявшее отступить все страхи и проблемы ее собственной жизни. Некоторые люди мечтали стать кем-нибудь другим, но она могла добиться этого в любой момент, когда начинала работать. Такого не случалось, когда она снималась в кино – работа была слишком фрагментарной и повторяющейся – но в театре она ощущала себя абсолютно раскрепощенной, стоило ей только выйти на сцену, даже на репетиции. Одно предвкушение того, что сейчас она будет играть, поднимало ее настроение – в ней нарастало какое-то чудесное, ни с чем несравнимое ощущение своего тела, фактически, нечто сродни оргазму.

Именно здесь, среди декораций последнего акта «Ричарда III» – искореженных деревьев и почерневшего вереска у Босворта – ее опять охватили те же чувства, заставлявшие ее когда-то снова и снова смотреть каждый фильм и пьесу, в которых играл Робби, изо дня в день ходить обедать в тот же ресторан, чтобы хотя бы издали взглянуть на него, курить его любимую марку сигарет, носить мягкую шляпу, как у него, так же сдвинутую на затылок, и верить, что однажды, рано или поздно, он заметит ее.

Она помедлила у края сцены, пожирая его глазами, как когда-то в прошлом. Дездемону обычно играли как сентиментальную невинность, но Фелисия не собиралась этого делать. Она решила сразу же показать публике, что отношения ее Дездемоны с Отелло основаны на страсти и полны чувственности.

О, она знала что к чему, эта Дездемона, сказала себе Фелисия, и когда ее взгляд встретился со взглядом Робби, она вложила в него все – разбуженную чувственность, горячую страсть, страх женщины, чувствующей, что муж отдаляется от нее, уходя в свой насыщенный событиями, упорядоченный мир, где ей не было места, где его окружало восхищение его солдат и офицеров, страх врагов, уважение правителей Венеции. Она пыталась выразить взглядом свое опасение, что его отчуждение могло быть ее собственной виной, что возможно, он больше не считает ее привлекательной как раньше, что какой-то недостаток в ней – ее нерешительность или остаток девичьей стыдливости – могли рассердить или разочаровать его.

Все это отразилось в ее взгляде. О, она знала несколько приемов, как сделать глаза более выразительными. Еще когда она была студенткой РАДА, Филип научил ее, что если перед выходом на сцену посмотреть прямо на яркий свет, то зрачок сожмется до маленькой точки, а цвет глаз станет более заметным. А Тоби – глаза которого были главным его театральным средством – показал ей несколько упражнений, позволявших при желании так широко открыть глаза, что они становились огромными и давали публике возможность читать в них все чувства персонажа. Она усвоила все эти приемы, но тем не менее в ее глазах был блеск, была глубина, которые не имели никакого отношения к этим приемам. Ее взгляд был одновременно хищным и робким, требовательным и покорным, гордым и в то же время умоляющим, говорящим, что она готова вынести любые унижения ради человека, которого она любит – и все это было обращено к Робби, который на долю секунды растерялся, потом отреагировал с точностью и безупречностью великого актера, каким он был.

Он нахмурился, на его лице появилось восторженное и одновременно недоверчивое выражение. Даже играя без грима, в старом сером фланелевом костюме, он сумел передать солидность человека, гораздо старше себя. Все его длительные поиски рисунка этой роли принесли свои плоды. Он двигался бесшумной походкой, в которой не было ничего английского; так поднимал плечи и наклонял голову, как если бы он был старым солдатом, на теле которого остались рубцы от многочисленных ран.

Фелисия бросилась к нему через всю сцену, потом остановилась в двух шагах от него, скромно наклонила голову в легком поклоне, будто в последнюю минуту вспомнила, что она – его супруга, и должна относиться к мужу с подобающим уважением. Он протянул к ней руки, его лицо осветилось радостью; он