…когда она вбежала в монастырский двор, даже не успев удивиться тому, что ворота до сих пор не заперты, толпа взволнованно переговаривающихся монахов поспешно расступилась, пропуская Марту в круг.

Аббат Ян, воевода Михал и одноухий Джош стояли над раненым человеком.

Марта уже видела этого человека.

Это был один из гайдуков Михала.

– Их было пятеро? – гневно спрашивал воевода. – Всего пятеро?!

Гайдук молчал, сидя на земле и держась за наспех замотанное колено.

– На карету Беаты напали, – отец Ян повернулся к Марте, одной рукой успокаивающе тронув взбешенного брата за локоть. – Разбойники, на полпути от нас до Тынца. Саму Беату увели в лес, одного гайдука зарубили, а этого… этого отправили сюда.

– Разбойники? – Марта ничего не понимала. – Они требуют выкуп?

– Нет. Их атаман велел передать, что его зовут Мардула, сын Мардулы, и что пленной женщине до поры до времени ничего не грозит. Просто он хочет быть уверенным, что убийца Самуила-бацы явится в Шафляры – не на сороковины, так за женой – и там заплатит Мардуле все, что полагается.

«Убийца!» – смеялся над рекой танцующий мертвец…

– Я не убивал отца, – воевода Райцеж смотрел на Марту исподлобья, болезненно сдвинув брови над переносицей. – Я не убивал отца, Марта! Это ложь!

И снова повернулся к раненому:

– Их было пятеро! Пятеро против вас двоих!

– Прости, пан воевода, – глухо шептал гайдук, глядя в землю. – Прости… но тот, кто стоял рядом с атаманом… худой такой, весь в темном… на голове берет с петушиным пером…

Гайдук собрался с силами и закончил:

– Он не человек, пан воевода! Святой отец, скажите ему: это не человек! Поверьте мне, я говорю правду!

Марта склонилась над раненым и положила ладонь ему на плечо.

– Я верю тебе, – сказала она. – Это действительно не человек.

Джош поднял морду к равнодушному серпику месяца и безнадежно завыл.

Словно в ответ ему с опушки близкого леса донесся торжествующий волчий вой.

Я не помню, кем был, – я знаю, кем стал.

Изредка снимая свой замшевый берет с петушиным пером, схваченным серебряной пряжкой, я напяливаю его на кулак и долго смотрю, представляя, что смотрю сам на себя.

Перо насмешливо качается, и серебро пряжки тускло блестит в свете месяца.

Я делаю так редко, очень редко, в те жгучие минуты, когда понимаю, что больше не могу быть собой, – но и перестать быть я тоже не могу.

Люди зовут меня дьяволом.

«Изыди, сатана!» – говорят мне люди, и я смеюсь, исчезая: во-первых, я не сатана и никогда им не буду; во-вторых, я не могу уйти навсегда, даже если меня гонят.

Я лишь исчезаю.

На время.

И мысленно благодарю изгнавших меня, потому что миг небытия для того, кем я стал, стократ блаженней существования.

Люди зовут меня Князем Тьмы.

Я не князь.

Я – крепостной Тьмы.

Я ем хлеб преисподней в поте лица своего, я могу лишь надеяться, что когда-нибудь накоплю необходимый выкуп, и тогда меня отпустят на волю.

Позволят не быть.

Мне хочется верить, что надежда умирает последней.

Иногда я смотрю на очередного глупца, суетливо макающего перо в собственную кровь и подписывающего договор со мной, и слышу его жалкие мыслишки.

На самом деле, конечно, я не слышу их, но все это так однообразно…

«Сейчас я получу то, что хотел, – сглатывая липкую слюну, мечтает этот червь, – я наслажусь желаемым, а потом я буду служить моему хозяину верой и правдой, я докажу ему свою преданность и усердие – и после смерти он сделает меня подобным себе, чтобы в аду мы вместе мучили глупых грешников,