четки.

– Михалек? – вяло удивилась измученная Марта, не понимая, какое отношение к рассказанному имеет приезд в монастырь Михала, их четвертого брата, который был младше Яна и осевшей в Кракове Терезы, но старше самой Марты.

Вот уж за кого никогда не приходилось беспокоиться, так это за Михалека, способного постоять за себя лучше любого защитника…

– Отец умер, Марта, – скорбно сказал аббат Ян, глядя куда-то в угол. – Михал был на похоронах.

– Отец умер, – безвольно повторила Марта. – Батька Самуил. Умер. Умер…

И небо обрушилось ей на плечи.

Когда мир снова родился из кричащего небытия, сузившись до размеров монашеской кельи, аббат Ян по-прежнему ходил из угла в угол, перебирая четки сухими пальцами, а Христос с распятия все так же смотрел на бледную Марту.

– После услышанного я бы предложил тебе для начала обосноваться в монастыре, – Ян отсчитывал слова скупо, как черные бусины четок, – и пересидеть некоторое время в освященных стенах, пока мы не решим, что делать.

– В вашем монастыре?

Что-то похожее на усмешку искривило тонкие губы аббата.

– Наш монастырь – мужской, дочь моя. Я бы отвез тебя в чорштынскую обитель кармелиток – тамошняя аббатиса мне кое-чем обязана… Впрочем, сейчас это не имеет значения. Ты помнишь клятву, которую мы давали, уходя из Шафляр?

– Помню, – кивнула Марта.

– И ты поедешь на поминки отца? Подумай, Марта, ведь если мы хотим успеть на сороковины, то выезжать должны завтра, в крайнем случае послезавтра. Ни о каком монастыре тогда и речи быть не может. А если все, что ты наговорила мне, – правда…

– Это правда, Яносик. Но если я не встану в нужный день над могилой батьки Самуила – я прокляну себя вернее, чем это сделает любой дьявол. Ты веришь мне?

– Я боюсь за тебя, – ответил аббат.

И Марте почудилось, что в глазах распятого мелькнуло одобрение.

– Ну что ж, – невесело улыбнулась женщина, – раз ворам прямая дорога в ад (не хмурься, Яносик, ты у нас святой, тебя это не касается!), значит, доведется мне еще разок увидеться со старым Самуилом. Может, соберемся на одной сковороде: я, батька, Тереза, Михалек…

– В ад? – странным тоном спросил аббат.

– А что, отец мой Ян, ты не веришь в ад? Весьма удивительно для тынецкого настоятеля!

– Я верю в Бога, – очень серьезно отозвался аббат. – А ад или рай… возможно, они пока что пустуют, Марта.

– Пустуют?

– Я говорю – возможно. Тебе ведь известно, когда Господь будет судить души живых и мертвых, отделяя овец от козлищ?

– По-моему, ты хочешь таким образом отвлечь меня, Яносик, от более земных забот. Конечно, известно. Когда наступит Dies irae, День Гнева, Судный день.

– Значит, Судный день еще не настал?

– Издеваешься, святой отец?! Конечно, нет!

– Но если нас еще не судили, – плетью хлестнул голос аббата, – если Господь еще не вынес нам приговор, то почему нас должны наказывать или награждать?! Кто взял на себя право судить, карать и миловать раньше Господа?! Откуда рай или ад, кара или воздаяние, если приговор не вынесен?! Ответь, Марта!

Марта растерянно молчала.

– Ты что-нибудь слышала о ереси альбигойцев, которые сами себя называли «катарами», что по- гречески значит «чистые»? О крестовых походах внутри Европы, случившихся почти четыре века тому назад, когда альбигойский Прованс истекал кровью, когда пало Тулузское графство, а преданный анафеме граф Раймунд VI Тулузский уступил свой титул крестоносцу Симону де Монфору – правда, через два года доблестный граф Раймунд отбил родную Тулузу у захватчика, а еще через два года крестоносец де Монфор был убит во время восстания местного населения! Что ты знаешь о маленькой крепости Монсегюр в Пиренеях, которая пала последней?!

Аббат Ян перевел дыхание, некоторое время молчал, а потом виновато посмотрел на Марту.

– Извини, Марта… ты и не должна быть знатоком в подобных вопросах. Просто ересь катаров уже давно не дает мне, аббату Яну Ивоничу, вору Яносику из Шафляр, спать по ночам. Да, «чистые» исказили многие католические догматы; да, они протащили в христианство зороастрийских Ормузда и Аримана, как символы добра и зла; они считали, что, исповедуясь, мы помогаем Господу, а не наоборот, но не в этом дело. Невместно мне осуждать поступки святого Доминика Гусмана, основателя ордена доминиканцев, но я бы не стал подобно ему жечь «чистых» на кострах. Я вообще не люблю костров, Марта…

– Ты что-то недоговариваешь, Яносик, – бросила Марта, пристально глядя на взволнованного аббата. – Я могла бы украсть у тебя это «что-то», но вор не должен красть у вора, а сестра у брата. Расскажи мне сам.

– Альбигойцы считали, что после смерти человек начинает жить заново, что душа его воплощается в ином живом существе – звере, человеке, птице – и грехи прошлого вкупе с былыми заслугами довлеют над возродившимся в его новой жизни. И так до самого Страшного суда человек копит в себе добро и зло, его мучит свобода выбора, он ищет, спорит, соглашается, грешит… Но тогда – если Господь даровал таким, как