Оглушительный рев потряс Вселенную – словно кричала сама преисподняя, выворачиваемая наизнанку. Нечеловеческий крик нечеловеческой боли наваливался со всех сторон, давил, туманил сознание, застилал глаза кровавой пеленой. У Марты, оглохшей и ослепшей от этого крика и от своей чудовищной ноши, уже не было сил подняться, и она поползла, как ползет кошка с перебитым хребтом, цепляясь за пожухлую траву, – туда, куда вел ее инстинкт, выпестованный строгим батькой Самуилом, домой, к себе, потому что Джош был все-таки с ней, она не отдала его Великому Здрайце с вкрадчивым голосом и жадными пальцами, не отдала, а значит, теперь все будет…

Нет.

Не будет.

Груз чужой души все же оказался ей не по плечу. Марта уже почти добралась до собственного тела, наполовину втянувшись в него, как черепаха в панцирь, неожиданно ощутив совсем рядом что-то живое, теплое, скулящее, желающее помочь, но невидимая пуповина между ней и Молчальником лопнула, теряющая сознание Марта из последних сил потянулась к искреннему живому теплу и почувствовала, как душа Молчальника разрывает ее и уходит, рушится в этот теплый колодец, гостеприимно лучащийся мягким добрым светом…

Она никогда не рожала.

Поэтому не знала, на что это похоже.

Кажется, она пришла в себя почти сразу. Все тело болело, словно Марта действительно тащила Джоша на себе, во рту стоял солоноватый привкус крови из прокушенной губы. В углу кто-то хрипло стонал.

«Джош?!» – надежда вспыхнула и угасла. Тело Джозефа Воложа лежало рядом, мертвое, окоченевшее и пустое. А в углу… в углу приходил в себя Великий Здрайца! Свеча немилосердно чадила, но мрак слегка расступился, и был виден силуэт худого человека, стоящего на коленях и вытирающего лицо сорванным беретом. Марта с усилием заставила себя встать, пошатнулась, сделала нетвердый шаг к двери. Что-то влажное мягко ткнулось ей в руку, Марта чуть не вскрикнула, но тут же поняла, что это – собачий нос. Она машинально нагнулась, чтобы потрепать пса по голове, увидела судорожно подергивающееся горло Одноухого, мучительно клокочущую пасть, словно пес хотел заговорить, хотел и не мог… лапы пса расползались, как у новорожденного щенка, – и безумная догадка холодным лезвием пронзила душу Марты.

– Джош, за мной! Уходим! – коротко приказала она и на ватных ногах пошла-побежала через луг к мирно пасущемуся коню. Надо было спешить, пока Великий Здрайца окончательно не пришел в себя. Похоже, там ему тоже крепко досталось.

Вслед женщине и псу неслись стоны вперемешку с восхищенными проклятиями.

Они покинули Вену на рассвете, тайком, как воры. Да они и были воры. Марта не знала, куда они направляются, но какой-то инстинкт погнал ее на северо-восток, через равнины Словакии, венгерский Липтов и дальше – вдоль левого рукава Черного Дунайца к Нижним Татрам.

Мысль добраться до тынецкого монастыря, где аббатом был ее брат Ян, пришла позже. Это давало хоть какую-то призрачную надежду укрыться от Великого Здрайцы и его слуг, – а в том, что за ними погоня, Марта не сомневалась ни на минуту.

Они ночевали на постоялых дворах и в придорожных харчевнях (кое-какие деньги у Марты с собой были), а когда просто в стогах сена или заброшенных избушках, и, оставшись наедине, Марта рассказывала четвероногому Джошу-Молчальнику, кто она такая на самом деле и что произошло с ним.

И Джош внимательно слушал, положив голову на колени Марты и глядя на нее карими глазами Одноухого. Иногда он лапой неуклюже чертил прямо на земле слово-другое – и Марта потом долго улыбалась во сне, перебирая эти слова, как нищий перебирает свой скудный заработок. Это были минуты их горького счастья, когда на время отступала память о том, что жизнь Марты в одночасье рухнула, за ними по пятам идут слуги Великого Здрайцы, и неизвестно, чем закончится завтрашний день.

Они привыкали. Джош привыкал быстрее, и это тоже порождало определенные заботы. Причина крылась в том, что Молчальник и раньше не отличался целомудрием, а теперь, похоже, унаследовал поистине кобелиный характер Одноухого, в чьем теле отныне пребывал. Бродячие суки его не интересовали, он чувствовал себя человеком, причем влюбленным человеком, и Марте все труднее становилось противиться полушутливым домогательствам своего четвероногого любовника, с улыбкой отстраняясь от нахально лезущего под платье пса… Как-то раз она таки не отстранилась. И – ничего, даже больше чем ничего, только Марте еще некоторое время было стыдно, но это быстро прошло. А Джош остался все тем же веселым вором и однажды предъявил Марте украденный у одного из посетителей очередной харчевни увесистый кошелек. Как он ухитрился это сделать, при его-то лапах, оставалось загадкой, и Марта лишь рассмеялась, не удержавшись. Ну а деньги из краденого кошелька им очень даже пригодились – ибо средства, которые прихватила с собой Марта, подходили к концу.

В общем, Джозеф Волож и в собачьем теле оставался прежним, чего нельзя было сказать о Марте. Марта надорвалась, спасая Джоша; и она это знала. Теперь женщина просто боялась извлекать из чужой души что-нибудь существенное – рана внутри ее не заживала, превращаясь в зудящий свищ, и любая «душевная» тяжесть причиняла нестерпимую боль.

Зато Марта обнаружила в себе новую способность. Теперь она могла подбрасывать украденное у одних людей другим. Оно как бы вываливалось через образовавшуюся где-то глубоко внутри прореху – и Марта быстро научилась пользоваться случайно возникшим умением, подбрасывая лишнее тем, кому хотела. Это было ново, необычно, батька Самуил никогда не рассказывал ни о чем похожем – и это открывало возможности, о которых Марта раньше и не догадывалась. Она и сейчас-то не вполне понимала, что ей делать со своим новым даром…

Они шли в тынецкий монастырь.

Слуги Великого Здрайцы незримо шли следом.

Скорбный Христос со стенного распятия смотрел на замолчавшую Марту. Женщина боялась поднять глаза – ей казалось, что в божьем взгляде она прочтет осуждение и беспощадный приговор.

Аббат Ян встал, прошелся по келье, сумрачно кивая в такт ходьбе. Лицо его осунулось, потемнело и нисколько не напоминало тот возвышенный образ, какой привыкли видеть приходящие в тынецкий монастырь богомольцы. Плохо было аббату, очень плохо, и не только потому, что сейчас он разрывался между святым отцом Яном и Яносиком из Шафляр, старшим из непутевых детей Самуила-бацы.

– Вчера на рассвете Михал приезжал, – невпопад бросил аббат, перебирая висевшие у пояса агатовые