Жара в тот день стояла адская, желающих купаться оказалось более чем достаточно, и пришлось колесить, выбирая место. Благо пруд большой, широкий, глубокий, с чистой прозрачной водой, плещущейся рыбой, с зарослями лозняка, ракитами по берегу. Над водой, выделывая замысловатые зигзаги, мельтешила стая скворцов — взрослые давали молодёжи уроки пилотажа. Наконец мы нашли пустынный участок берега. Как раз напротив, в тихой заводи, обрамлённой камышами, с берега неприступной из-за болотистого овражка, увидели лебедей. Трёх. Они, словно в кино, или, точнее, в мультфильме, выстроились в ровный ряд — три изящных кораблика, три грации, три балерины (оказывается, не только в искусстве всё рассчитано и выверено!). Будто бы перед нами устраивали показательные выступления! До чего же здорово, красиво, изящно!.. Недостаёт слов, чтобы передать чувство, которое я испытал. Но главное, мне показалось, что водоём одушевился — получил или приоткрыл душу!

Лебеди перегруппировались — два как бы составили пару, а один остался в стороне. Может быть, третий — лебедёнок? Присмотрелись — нет, все три лебедя взрослые особи. (Как чувствуешь своё косноязычие, когда пишешь о столь совершенных существах!)

Вскоре лебеди скрылись в заводи, и мы со своей 'смотровой' площадки уже не могли их больше разглядывать.

На неполных десять тысяч жителей в посёлке четыре кладбища: два старых и два новых. Мы с фотографом забрели на одно из старых. За металлическими оградами скромные могилы — деревянные и железные кресты, железные обелиски со звёздочкой или крестиком в правом верхнем углу, такие же — из 'мраморной' крошки, а из цельного куска мрамора или гранита — считанные единицы. Простое, бедное кладбище. Лежат куренями, и фамилии все обычные, русские: Корнеевы, Леоновы, Черновы… Ограды покрашены, могилы ухожены: цветы, сирень, берёзы, рябины. Птицы поют… Покой и горечь… Из праха пришли и в прах возвратимся — приоткрылась бездна, выпустив человека на волю погулять, пошалить, подумать о смысле этого самого жития на свете, а человек опомниться не успел, как опять притягивает его, властно зовёт назад бездна…

Поразило количество молодых покойников: двенадцать—пятнадцать—семнадцать—девятнадцать— двадцать четыре—тридцать годков… Мальчики, девочки, девушки, парни: 'трагически погиб', 'безвременно ушла', 'от скорбящих родных', 'неутешно наше горе'… Красивые лица. Широко распахнутые глаза. Больно смотреть на фотографии, перехватывает дыхание, стучит в висках: 'Ну как же так? Другие поколения жили намного дольше, а сейчас рок какой-то. Рядом со стариками — их внуки и правнуки'. Немало и мужчин сорока-пятидесяти лет, но юношей, похоже, больше. Как только эта арифметика выстроилась в голове, уже не покоем повеяло от кладбища, а тревогой. Захотелось убежать куда подальше от свидетельства того, чего знать не хочешь.

— Такая картина не только у нас в Ромоданове, — сказал мне доктор Поросёнков, — во всех районах. Гибнут в автокатастрофах, убивают друг друга, тонут, отравляются спиртным, суицид, наркотики появились… На прошлой неделе застрелили предпринимателя. Двадцать семь лет. Вечером поливал огород, подъехали на 'жигулях' и застрелили…

И всё-таки Ромоданово мне понравилось. Парк — одно из самых отрадных впечатлений. Покуда жил в посёлке, ежедневно бродил по аллеям с удовольствием, даже с каким-то эстетическим удовлетворением. Больница — филиал Филатовского парка и под твёрдым, добрым руководством Поросёнкова явственно напоминает санаторий. Ромодановская средняя школа снаружи представляет собой гибрид старинного двухэтажного здания и современного строения. Довольно удачный гибрид. Подумалось, что в такую школу я б свою дочку отдал без лишних раздумий. Вокруг школы цветники, деревья. Бегают ребятишки с вёдрами и мотыгами.

Спрашиваю малышку:

— Где вёдра дают?

Она удивлённо хлопает глазами, а затем, сообразив, отвечает:

— Это мы поливаем!..

Большинство изб — добротные, крепкие, за сеткой-рабицей ни клочка одичавшей земли, редко где увидишь сорняк — огороды сейчас опять в цене. Но и на цветы участки не жалеют. Богатые сады: яблони, вишни, сливы… Если и вправду грядёт потепление, будут здесь и абрикосы с шелковицей да персиком — не сомневаюсь, земля-то — чернозём. Лишь бы хозяева не повывелись… Попадаются просторные особняки и новострои. Негусто, но есть. Несмотря на противоречивые впечатления и тревожные симптомы, в целом преобладает ощущение, что народ здесь х о ч е т ж и т ь. Наверно, это обусловлено тем, что в Ромоданове есть работа, есть перспективы, удалось сохранить пищевую промышленность. Сахарозавод с дореволюционным прошлым и разворотливым руководителем. Мельничный комбинат 'Элеком' — гигант. И все худо-бедно функционируют, не разворованы, востребованы. А денежный доход работников, как известно, отражается на лицах.

Прошёл по центральной улице мимо похожего на игрушечный замок банка, через триста метров свернул в проулок и оказался на склоне поймы. Куры копаются в придорожной канаве. Кошка сидит на заборе. Бычок на привязи задумчиво жуёт зелёную травку. Видно далеко: зелёная ложбина поймы, ровная, с редкими островками деревьев или кустарника, километрах в пяти — ажурная дуга железнодорожного моста…

За рулём 'козелка' недавний знакомец — мой ровесник или чуть помоложе. Разговорились. Сначала о рыбалке, затем о том о сём. Рассказывает, как на Крещение в проруби купается, много народу со всего района в Ивановке собирается на небольшой, но глубокой речке. Туда и ромодановцы приезжают.

— У меня уже примета: если искупаюсь — год болеть не буду, до следующего Крещения. Морозец так и жжёт, иглами в ноги впивается. Окунёшься с молитвой, как положено, красота! И не болею. Может, внушение…

Дорога близится к Саранску. Объезжаем по гравию, вздымая белёсые вихри, ремонтирующийся мост.

Узнаю между тем, что мой спутник — коренной ромодановец, живёт в собственном доме. Интересуюсь: держит ли скотину или какую-либо другую живность?

— Так, по мелочи. Мать держит двух коров, свиней… Почти напротив меня живёт. — И вдруг сообщает: — Я без коровьего молока жить не могу. Ни чая мне, ни кофе не надо. Две трёхлитровые банки молока в день вынь да положь. Вместо воды пью…

Я засмеялся. Вижу его настороженное удивление.

— Да фамилия-то у тебя какая, — говорю. — Коровин!..

Тянутся железнодорожные пути. Загорелся зелёный огонь семафора, закрылся шлагбаум. Налетел состав. В ы в о з я т! А мы остаёмся. Мы все — доктор Поросёнков, Танечка, Иван…

Закончена работа над 'мемуарной книгой'. Сколько людей новых я повидал, сколько рассказов выслушал! Что ни жизнь — то история, простых не бывает. А покуда работал, покуда ездил по Ромоданову и окрестностям, пытался понять: так взяли о н и нас или нет? О н и — чужие. И приметы вроде бы видел повсюду: здесь они уже и располагаются обстоятельно, по-хозяйски.

Самому мне чудилось иной раз, что утонул я в мелкотемье. Право, что изображать в провинциальном городке в десять тысяч жителей? Школа, больница, кладбище… Обыкновенней некуда. Обыкновенно течёт человеческая жизнь: рождение и смерть, скорбь и радость.

Да, радость. И это было моё главное открытие и ответ на измучивший меня вопрос. Потому что, как ни взгляни, невозможно в з я т ь эту огромную землю под необъятными небесами. Она может быть только дана, вместе с силой и мужеством, необходимыми, дабы владеть ею. И дана она нашему народу — Ивану, Танечке, доктору, нам с вами, которых пока ещё — большинство.