2. Вопрос: Имеем ли мы право называть роман 'Они сражались за Родину' независимой эпопеей, равной по своей художественной силе 'Войне и миру'?

Ответ: Я думаю, мы вообще не имеем права сравнивать два столь самостоятельных и самобытных произведения только потому, что они оба посвящены войне.

Приведите, пожалуйста, пример 'зависимой' эпопеи. Каждое литературное произведение, кроме откровенного плагиата, в той или иной степени независимо. Что касается сопоставления с 'Войной и миром', то и оно кажется лишённым смысла, так как всё это зависит от субъективного восприятия лишь самого читателя. Не стоит превращать 'Войну и мир' в некий эталон, аршин, которым измеряют, в некое 'прокрустово ложе', в которое загоняют другие произведения и смотрят, дотягивает или не дотягивает. 'Они сражались за Родину', как минимум, самостоятельное произведение, и кто-то, возможно, сочтёт, что оно, а не эпопея Толстого, лучше помогает понять, что такое война.

3. Вопрос: Голодный, бессильный Соколов одержал бесспорную моральную победу над фашистом, пытающимся сломить его волю к жизни, любовь к Родине. Как вы думаете, что этот человек может совершить для страны и народа потом?

Ответ: Одной из основных идей литературы так называемого соцреализма была поэтизация подвига, надрыва, борьбы за идею и отказа от личных интересов. История показала, что эта идеология — мертворождённая. Человек не может ВСЁ ВРЕМЯ совершать подвиги. У него должно быть время и для заботы о семье, для личного счастья, просто для того, чтобы побыть наедине с собой.

Поэтому я думаю, что голодный и бессильный Соколов, вернувшись с войны, станет обычным человеком, и это лучшее, что он может сделать. Есть время собирать камни и время разбрасывать камни. Время забыть обо всём, собрать волю в кулак и совершить подвиг — и время кропотливо и прочно строить дальнейшую, счастливую и спокойную жизнь. Если только его после войны не посадят 'за измену Родине', за которую он проливал кровь.

Да-а… Вот это всплеск искренности совершенно иной закваски. Но недаром говорится, что чаще всего наши недостатки являются продолжением достоинств. Алина во всём — иногда чрезмерно — противопоставляет свой небанальный критический взгляд суждениям трафаретным, стереотипным, диктующим заведомо 'благоприятный' (для отвечающего) ответ. Ну а если через год придёт другой учитель?.. Ну в самом деле: 'Наука ненависти' Шолохова (равно как и 'Русский характер' Алексея Толстого) задела за живое тысячи и тысячи бойцов Красной Армии — будущих победителей. И в этом, духовном смысле рассказы Шолохова и Толстого помогали ковать Победу. Но только в этом смысле! Преувеличение, как и недооценка, — путь к ошибке. 'Ненависть стихийна', — говорит Алина. Ненависть подпитывается воспитанием, литературой, искусством, политикой, но не тождественна им, — думаю, что именно здесь, посередине стихийности и 'педагогики' искусства, пролегает верный путь к истине.

Алина отвергла путь общепринятых и кажущихся бесспорными ответов — и заслуживает за это высокой похвалы. Но она, совершенно в духе нынешней 'деидеологизации' высоких идей и понятий, абсолютизирует стихийность, впадая, только уже с другой стороны, в соблазнительный грех односторонности.

Второй вопрос, заданный Алине и её друзьям, мучает меня всю жизнь. И в молодости, и до сих пор я придерживаюсь такого мнения: с эпопеей, равнозначной 'Войне и миру', у советских, а тем более у современных писателей, увы, пока не вышло… Осторожничаю, говорю 'пока' — каких только чудес не бывает на свете! Ведь молодой Лев Толстой создал свою эпопею более чем через 50 лет после победоносного вступления храбрых русских войск в Париж. 'В Париже росс!' — восклицал великий патриот А. С. Пушкин. Толстой развернул этот 'литературный ген' нашего гения в беспримерный роман о доблести, мужестве и человечности русского человека. Эстафету принял Михаил Шолохов; всё меньше остаётся угрюмых и упрямых 'литературоведов', пытающихся принизить и сам роман (подумаешь — русская Вандея начала ХХ века!), и в особенности его автора.

Но 'есть ещё океан'! — как говорил Александр Блок. Такая война, как Великая Отечественная, не могла остаться 'безголосой', не воспетой и не обдуманной. Я утверждаю, что почти за 50 лет, прошедших после 22 июня 1941 года, советская литература, и прежде всего русская, сумела создать коллективную широкоформатную эпопею о великих муках и подвигах нашего народа, как минимум, равнозначную 'Войне и миру'. Я всегда, где возможно, повторяю снова и снова: снимайте с книжной полки военные книжки Леонида Леонова и Юрия Бондарева, Василия Быкова и Евгения Носова, Виктора Астафьева и Ивана Стаднюка… Как говорится в таких трудных случаях: 'и т. д., и т. д.' Вспоминаются великие слова Достоевского о романе 'Дон-Кихот' Сервантеса: человечеству достаточно предъявить Господу на Страшном суде одну эту книгу, чтобы надеяться на снисхождение и прощение. По-моему, русскому народу достаточно будет предъявить 'Горячий снег' Бондарева, 'Последний поклон' Астафьева или гениальный рассказ о цене Победы Евгения Носова 'Шопен. Соната № 2'. И, конечно же, рассказ Михаила Шолохова 'Судьба человека', который будет вечно сиять как жемчужина в ряду литературных достижений ХХ века!

Те же слова в полной мере относятся и к незавершённому автором роману 'Они сражались за Родину'. Безусловно права Алина Кислухина, отвергая деление эпических произведений литературы на 'независимые' и 'зависимые'. Но почему-то её тут же тянет в болото новой однобокости, когда якобы 'всё зависит лишь от субъективного восприятия самого читателя'. Почему, Алина? Разве ты полностью отрицаешь наличие объективных критериев оценки литературных произведений? Полностью отрицаешь возможность научного анализа художественного процесса? Судя по всему, так оно и есть. Худо это, и придётся оспаривать твои 'неоспоримые' хлёсткие суждения, навеянные, по-моему, мнимым бесстрашием литизвращенцев типа Вик. Ерофеева или Вл. Сорокина. Называю эти одиозные имена не случайно. Вик. Ерофеев, посредственный, но продувной и нахальный литератор, 'прославился' поистине геростратовым заявлением о 'мертворождённости' советской литературы и метода соцреализма с его апологией революционности, поэтизацией подвига и 'битвы идей'.

Алина чутко уловила односторонность (значит, и недостаточность) соцреализма как метода художественного постижения действительности. Но неужели лучше модный ныне постмодернизм с его культом жестокого натурализма, 'физиологизма', секса, мата и вообще всего плотского как 'истинно человеческого'? Неужели лучше, а? И разве не улавливается чутким сердцем глубокая разница внешне схожих тезисов: 'В жизни всегда есть место подвигу' и 'Жизнь — это подвиг'? Здесь я на стороне Степана Попова, который искренне верит, что, 'если завтра война', всё изменится и весь 'российский народ за свободную Родину встанет'. Да, его оптимизм, повторяю, слишком розовый, но 'в жизни всегда есть место подвигу' — это надежда на будущее, а 'жизнь — подвиг' — это исключение из обычной рутины бытия. Подвиги христианских мучеников-страстотерпцев, бесчисленные и не меркнущие подвиги героев — исключения, возвышающие человечество. Но уверяю тебя, Алина, что соцреализм вовсе не отрицал заботы о семье, о личном счастье, о любви 'пограндиознее онегинской'. Но и 'о подвигах, о доблести, о славе' человек, чтобы не стать амёбообразным обывателем, не имеет права забывать никогда. Никогда!

И снова обращусь к М. А. Шолохову. В том же 1965 году шестидесятилетний писатель беседовал у себя в Вёшенской со школьниками-станичниками (он встречался с детворой регулярно — потому что любил). И на вопрос: 'Подвиги можно было совершать в годы гражданской и Отечественной войн, а сейчас для этого какие возможности?' — Шолохов ответил кратко и ёмко: 'Хорошо прожить жизнь с пользой для общества — это тоже подвиг… Война — разрушительница, а вот трудовой подвиг — это подвиг созидания. Хорошо учиться — это тоже подвиг. Вот так-то, ребятки'.

…Вот так-то, Алина. Согласен: екклезиастова мудрость (время разбрасывать камни, время собирать камни) неопровержима. Но ведь как её повернуть: когда надо собрать волю в кулак и совершить подвиг — и когда 'кропотливо и прочно строить дальнейшую счастливую и спокойную жизнь'? Вот коренные вопросы бытия человеческого, и юная Алина, как и подобает юности, бесстрашно задаёт их себе и другим.

К сожалению, толкование ею будущей доли человека с 'мёртвыми глазами' не кажется мне ни юношески максималистским, ни объективно заданным самим ходом рассказа о жизни героя. Тут Алина явно выказывает несамостоятельность, тенденциозность своих суждений — возможно, от некритического усвоения антисоветской пропаганды. Что делать, живём в эпоху 'плююрализма', как горестно пошутил однажды мой друг поэт Егор Исаев.