наполняющих его образов и вместо голоса из-под камня Оптиной пустыни он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея…». Та же мысль — и в «Теперь любовь моя не та…»: «Ты сердце выпеснил избе, Но в сердце дома не построил».
К 1920 году отношения между поэтами еще более осложнились. В июне 1920 г. Есенин писал А.В.Ширяевцу: «А Клюев, дорогой мой, — бестия <…> Поползновения-то он в себе таит большие, а силенки-то мало. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри — черт». И еще: «…брось ты петь эту стилизационную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежем и глупыми старухами… Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Все это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? Пусть уж нюхает Клюев, это ему к лицу, потому что от него самого попахивает, а тебе нет».
Если бы стихотворение писалось в 1920 г., эти мысли Есенина должны были бы присутствовать в нем. Учитывая все это, приходится воздержаться от изменения датировки и сохранить авторскую дату.
Посвящение Н.А.Клюеву сохранялось Есениным при всех переизданиях стихотворения (в автографе, «Коннице бурь», Т20 и Рус. — «Н.Клюеву», в последующих публикациях — просто «Клюеву»), хотя их отношения развивались достаточно сложно. Появление в 1920 г. «Теперь любовь моя не та…» и «Ключей Марии», а также ставшее общеизвестным вхождение Есенина в группу имажинистов вызвало послание Н.А.Клюева «В степи чумацкая зола…», где он, называя Есенина «словесным братом», все же предрекал: «От оклеветанных голгоф // Тропа к иудиным осинам». В самом начале 1922 г. появился предельно резкий «Четвертый Рим» («Не хочу быть знаменитым поэтом в цилиндре и в лаковых башмаках…»). Есенин открыто на эти выступления Клюева не отвечал. Напротив, в мае 1922 г. заметил в автобиографии: «С Клюевым у нас завязалась, при всей нашей внутренней распре, большая дружба, которая продолжается и посейчас».
Вернувшись из зарубежной поездки, Есенин предпринял попытку восстановить творческие контакты с Клюевым: пригласил его в Москву, организовал совместное выступление, — но былое содружество не восстановилось. В сентябре 1924 г. в стихотворении «На Кавказе» Есенин иронизировал: «И Клюев, ладожский дьячок, // Его стихи как телогрейка…». В октябре 1925 г., готовя для первого тома Собр. ст. автобиографию «О себе», он положил в ее основу автобиографию 1922 г., но перередактировал ее. В частности, сохранив приведенную выше фразу о дружбе с Клюевым, отбросил ее конец: «которая продолжается и посейчас». Правда, тут же добавил еще одну фразу: «Блок и Клюев научили меня лиричности». Почти через всю жизнь пронес Есенин эту «дружбу-вражду»: признание Клюева одним из своих учителей и в то же время быстро возникшее осознание разности их творческих установок.
На гибель Есенина Клюев откликнулся своим известным трагическим «Плачем». «Во многом близкий, кровно родной Есенину, Н.Клюев говорит о нем особенными словами, рожденными именно этой близостью, этим „сродством душ“», — писал об этой вещи П.Н.Медведев. Посетив 11 ноября 1929 г. существовавший тогда Музей Есенина, Н.А.Клюев записал в книге для посетителей: «Прощаю, молюсь и жду. Николай Клюев» (ГЛМ).
Стихотворение было высоко оценено критиками. По мнению Г.В.Алексеева: «В стихотворении „Клюеву“ Есенин очень точно и коротко определил сущность поэтического творчества этого единственного сейчас мужицкого поэта» (Г.Алексеев, «Деревня в русской поэзии», Берлин, 1922, с. 73). В рецензии на «Конницу бурь» С.Ф.Буданцев писал: «В вещице, посвященной Клюеву, Есенин дал чудесный конец… Эта милая простота напоминает нам лучшие строки Некрасова. Само строение метафоры происходит именно от этого поэта» (журн. «Художественное слово», М., 1920, № 2, с. 63). Критик имел в виду известные строки из первой части «Кому на Руси жить хорошо»: «Лука похож на мельницу…» и т. д. Позже наблюдение повторил Д.И.Шепеленко, правда, отрицательно оценив это как одно из «очевидных заимствований» Есенина (см. журн. «Пролетарий связи», М., 1925, № 4, 5 марта, с. 205–206). В пролеткультовском «Горне» Н.М.Тарабукин выговаривал Есенину: «Пропев песню, как обещал он в одном стихотворении, про „печь, петуха и коров“, он остановился на распутье. Современность идет
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Беловой автограф — ГЛМ, без даты; второй беловой автограф — собрание Н.Н.Макеева (г. Нея, Костромской обл.), также без даты; третий автограф — в составе Рус., также без даты. Во всех рукописных и печатных источниках текст идентичен. Датируется по наб. экз., где помечено 1920 г. А.Б.Мариенгоф и Л.И.Повицкий свидетельствуют, что стихотворение было написано во время пребывания Есенина в Харькове (т. е. в марте-апреле 1920 г.), но несколько по-разному передают обстоятельства его создания (см. Восп., 1, 319 и 2, 240).
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Беловой автограф — РГАЛИ, с датой «Апрель 1921». В первопечатном тексте дата — 1921, в Ст24 — 1920. В наб. экз. и Собр. ст. датировано 1919 г. Сб. «Звездный бык», как об этом свидетельствует дарственная надпись Есенина И.Н.Розанову, вышел до 26 февраля 1921 г.; следовательно, дата на автографе фиксирует не время создания стихотворения, а время выполнения автографа. В наст. изд. принята авторская дата из первопечатного текста. Она подтверждается свидетельством Р.Ивнева, который вспоминал, что Есенин зимой 1920/21 гг. читал ему «Песнь о хлебе» как новое, только что написанное стихотворение (см. Восп., 1, 335).
Стихотворение сразу привлекло внимание критиков. «Песнь Есенина о хлебе, вошедшая в общий сборник его с Кусиковым, отражает неразрывную связь с землей, дедовские легенды, деревенские мифы», — писал А.Е.Кауфман (журн. «Вестник литературы», Пг., 1921, № 11, с. 7). Но чаще стихотворение анализировалось в единстве с «Сорокоустом», как произведение, посвященное распаду и гибели природных, естественных основ народной жизни. Одним из характерных примеров может служить суждение Г.Ф.Устинова: «Есенин пришел в город почти мальчиком. Его старое деревенское бытие в новой городской обстановке подверглось трагическим изломам, изломам до боли, до мучительного страдания. И Есенин возненавидел за эту боль „бездушный город“, он почувствовал, что этот бездушный город оказался сильнее его души — души полной и вполне организованной, хотя бы в той же ее непримиримой анархичности. Эта битва продолжалась долго — несколько лет. Для поэта это — большой срок. И кончилась или начинает кончаться — победой города, которую признает и сам Есенин <…> Жестокость борьбы, конечно, не привлекает Есенина, но он признает ее неизбежность и ищет причинности. По Есенину, вся причина жестокости кроется в том, что объективно такова вся жизнь“. Критик подтверждал свою мысль, цитируя начальную и конечную строфы „Песни о хлебе“» (журн. «Вестник работников искусств», М., 1921, № 10/11, июль-август, с. 38). Подобные вульгаризаторские схемы и догмы приводили иногда к выводам достаточно странным. Так, например, А.Е.Крученых упрекал Есенина в том, что у него молодые поэты учатся отвращению к труду: «От него — этот ужас перед работой („грубость жнущих“, „режут лебедей“ — из есенинской „Песни о хлебе“)» (журн. «Жизнь искусства», Л., 1925, № 39, 29 сентября, с. 8).
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.). Первая редакция («Дождик мокрыми метлами частит…» — с. 306) — по черновому автографу (РГБ).
Черновой автограф — РГБ, без даты, на трех бланках «Коммуна пролетарских писателей. Москва. Петровские линии, № 20/21, кв. 44. Тел. 5-09-09»; может быть отнесен к 1919 г.: на одном из листов находится набросок состава сборника, связанный с подготовкой «Тельца», работа над которым началась в
