Клычков (1889–1937) — один из поэтических соратников Есенина. Печататься начал с 1906 г., в 1911 г. вышел его первый сборник «Песни». Стихи С.А.Клычкова стали известны Есенину еще в 1913-14 гг. и были им восприняты как «близкие по духу». К этому времени, возможно, относится и начало их личного знакомства. С.А.Клычков назван Есениным среди поэтов, которых он узнал в годы учебы в Университете Шанявского. Тесное сотрудничество между ними установилось в 1918–1919 гг.: они вместе принимали участие в создании «Московской трудовой артели художников слова», намеревались создать «крестьянскую секцию» при московском Пролеткульте, вместе с М.П.Герасимовым написали «Кантату», с ним и с Н.А.Павлович — киносценарий «Зовущие зори», вдвоем думали написать монографию о С.Т.Коненкове. Тогда же в «Ключах Марии» Есенин назвал Клычкова «истинно прекрасным народным поэтом».

Участие Есенина в группе имажинистов сочувствия у С.А.Клычкова не вызвало. В августе 1923 г. он опубликовал полемическую статью «Лысая гора», в которой уподобил российский поэтический Парнас тех лет этому обиталищу нечистой силы. Один из главных упреков С.А.Клычкова: «Надуманность, неестественность и непростота образа стали достоинством». Приметы этого он находил в творчестве Есенина: «Однажды я застал Есенина за такой работой: сидит человек на корточках и разбирает на полу бумажки. На бумажках написаны первые пришедшие в голову слова. Поэт жмурится, как кот на сметану, подбирает случайно попавшие под руку бумажки и из случайных слов конструирует более или менее выигрышный образ. Выходило подчас совсем недурно. Проделывалось все это, может, в шутку и озорство, тем не менее для нашего времени и эта шутка показательна: механизация нашей образной речи — явление характерное не только для имажинистов» (Кр. новь, 1923, № 5, август-сентябрь, с. 391). Эта полемика не нарушила их дружеских взаимоотношений.

С.А. Толстая-Есенина вспоминала: «Есенин рассказывал <…>, что это стихотворение было написано под влиянием одного из лирических отступлений в «Мертвых душах» Гоголя. Иногда полушутя добавлял: „Вот меня хвалят за эти стихи, а не знают, что это не я, а Гоголь“. Несомненно, что место в «Мертвых душах», о котором говорил Есенин, — это начало шестой главы, которое заканчивается словами: „…что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!» (Восп., 2, 260).

Публикацией этого стихотворения началось сотрудничество Есенина в Кр. нови, где он за 1922– 1925 гг. напечатал более тридцати произведений («Анна Снегина», «Русь советская», «Возвращение на родину», «Все живое особой метой…» и мн. др.).

Под свежим впечатлением от прочитанного в журнале стихотворения Н.Н.Никитин писал А.К.Воронскому в первой половине апреля 1922 г.: «Удивителен медный пушкинский стих Есенина» (ЛН, т. 93, с. 561). С первых печатных отзывов лейтмотивом большинства статей стало признание высочайшего мастерства поэта и констатация появления в его стихах пушкинских мотивов. В.П.Правдухин отнес стихотворение к числу произведений, наглядно доказывающих, что Есенин стремительно («звериным прыжком») преодолел имажинизм и «очутился опять на свободе» (см. прим. к «Все живое особой метой…»). Элегические интонации стихотворения, особенно заметные на фоне недавно звучавших бурных имажинистских императивов, вызвали недоумение у некоторых критиков. «Победит ли молодого и полного сил Сергея Есенина это губительное „увяданья золото“ или и в нем проснется та могучая жажда жизни, что таким ослепительным звериным сиянием вспыхнула в Бурнове из „Пугачева“ перед концом его», — риторически восклицал Б.Е.Гусман. (Б.Гусман «100 поэтов», Тверь, 1923, с. 89; книга вышла в декабре 1922 г.). Другой критик подхватил эти мысли уже после зарубежной поездки поэта: «Становится боязно, что скверно отзовется на Есенине изречение: „Что имеем — не храним, потерявши — плачем“. Становится страшно, что оправдается раздумье поэта», и, приведя далее первую и третью строфы стихотворения, продолжал: «Но хочется надеяться, что материала для творческого заряжения в народе РСФСР — непочатый край, и если у Есенина остался в пороховнице порох, то русская почва не отсырит его, а отеплит, согреет и <…> взорвет» (П.Жуков, «Сергей Есенин» — журн. «Зори», Пг., 1923, № 2, 18 ноября, с. 11).

Большинство критиков этих опасений не разделяло. А.К.Воронский, отметив, что «к теме о невозвратном прошлом поэт возвращается постоянно», подчеркивал: «Здесь он наиболее искренен, лиричен и часто поднимается до замечательного мастерства» и ссылался в доказательство на данное стихотворение (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 274). К числу лучших стихов Есенина относил это произведение А.З.Лежнев (ПиР, 1925, № 1, январь-февраль, с. 131). Другой рецензент писал: «…мы любим Есенина потому, что он один с такою, почти пушкинской, ясностью и чистотой писал…» — и далее цитировал «Не жалею, не зову, не плачу…» (журн. «Новый мир», М., 1925, № 3, март, с. 155).

Особенно резко звучали на подобном фоне суждения пролеткультовцев. Сославшись на строки из «По-осеннему кычет сова…» («Без меня будут юноши петь…»), Гайк Адонц предрекал: «Юноши»-то, т. е. современная молодежь, конечно, не запоют вместе с меланхоличным Есениным; но вот насчет «старцев» — другое дело… Для них, вероятно, в его стихах кое-что будет приятно, прозвучит так родственно, знакомо… „Не жалею, не зову, не плачу. Все пройдет, как с белых яблонь дым“. Этот мотивчик интересующие Есенина «старцы», по всей вероятности, подхватят весьма охотно хриплыми, дрожащими, подходящими к подобной лирике голосами» (журн. «Жизнь искусства», Л., 1925, № 35, 1 сентября, с. 9).

«Я обманывать себя не стану…» (с. 165). — Кр. новь., 1923, № 6, октябрь- ноябрь, с. 125; М. каб.; Ст24.

Печатается по наб. экз. (вырезка из М. каб.).

Беловой автограф — РГАЛИ, без даты, в составе макета сборника «Москва кабацкая», над которым Есенин работал еще во время пребывания в Париже в 1923 году и затем, по возвращении на родину, в 1924 г. в Москве. Авторизованная машинопись — ГМЗЕ (13–16 — автограф, 1-12 и 17–28 — машинопись С.А. Торскими пометами), без даты. Датируется по наб. экз., где помечено 1922 г.

Не расстреливал неС.А. Тных по темницам…— В строке, возможно, сказалась реакция Есенина на появившиеся в эмигрантской печати обвинения в сотрудничестве с ЧК и прислужничестве властям, на попытки сблизить его имя с именем Г.Распутина. Клеймо «распутинщины» давно шло за Н.А.Клюевым. К этому времени начался перенос его на Есенина. Так, В.Мацнев в статье «Распутины советского Парнаса» писал, что в стихах Н.А.Клюева «что-то причитающее, юродивое; то ли от сектантского исступления, то ли от весьма таящегося в народной психике ворожащего шарлатанства», что его слушатели «подвергались заклинаниям, внушению». Нечто подобное критик усматривал и в сборнике Есенина «Триптих»: «В песнях Есенина много не только любопытного, но и значительного, но все это с огромной дозой бесстыжества, лукавства, распутиновщины» (газ. «Общее дело», Париж, 1921, 17 января, № 186). Вскоре смысл такого сближения имен из характеристики особенностей поэзии Есенина трансформировался в характеристику его общественно-политических позиций и его гражданского лица. В наиболее влиятельной эмигрантской газете «Последние новости» А.А.Койранский, хотя и оговаривался, что «не знает, чем заслужил» Есенин такое прозвище, но тем не менее писал: «Я не считаю Есенина „одним из наиболее талантливых поэтов современности“. Есть у него недурные, поэтичные стихи <…>, есть и шарлатанские выкрики, удары в рекламный бубен, вроде „Господи, отелись!“ или „…над тучами, как корова, хвост задрала заря“. И иное в том же зоотехническом стиле. Его «русские» мотивы не более подлинны, чем талашкинское кустарничество, Билибин или Малютин. За „крылатой мельницей“ у него „шумит вода“. Это — за ветряком-то! Во всяком случае, хороши ли или плохи его стихи, не за них он прозван Распутиным» (газ. «Последние новости», Париж, 1921, 29 сентября, № 446). Когда Есенин приехал в Берлин в мае 1922 г. его встретил шумный хор подобных голословных обвинений.

Позже в этой связи было сочинено немало зловещего о поэте. Одним из первых начал В.Ф.Ходасевич: «Помню такую историю. Тогда же, весной 1918 г., один известный беллетрист, тоже душа широкая, но не мудрая <А.Н.Толстой>, вздумал справлять именины. Созвал всю Москву литературную: „Сами приходите и вообще публику приводите“. Собралось человек сорок, если не больше. Пришел и Есенин. Привел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо — и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла.