лба, прошептал Кир.
– Спокойной ночи, – послушным эхом отозвалась та.
– Приятных сновидений, – Кир приглушил и без того неяркий ночник и вышел из комнаты.
На несколько мгновений его объемная фигура встала в освещенном прямоугольнике электрического света и превратилась в плоскую, словно вырезанную из черной бумаги. Как только Кир прикрыл за собой дверь, стали слышны и ветер за окном, и шелест редких снежинок, ночными бабочками царапавших стекло, и то, как где-то хлопнула чужая форточка, и в глубине дома тихо тренькнул телефонный звонок.
– А если тебе Лилит приснится, ты что у нее попросишь? – шепотом вдруг спросил мальчик.
Девочка отозвалась не сразу.
– Ничего я у нее не попрошу. Нет никакой Лилит. Выдумки все это.
– Не знаю… Я вот недавно видел во сне фею…
– Да, и как она выглядела? – недоверчиво проворчали из полумрака.
– Такая… красивая, – мальчик улыбнулся. – Как мама…
– Мама… – вздохнула девочка. – Мама теперь правда, как фея. Только во сне и приходит…
Скрипнула половица. Из детской было не разглядеть, что Кир отошел от двери, за которой он стоял и слушал, пересек гостиную, быстро оделся, обулся, намотал на шею шарф и вышел из квартиры.
На улице все спало, утопая в молочной тишине. Снег, валивший целый день, наконец унялся и теперь искристыми сугробами покрывал землю. Попрятались на ночлег дворовые собаки, скрылись прохожие, бродяги разбрелись по своим углам. Весь пейзаж, присыпанный блестящей белой крошкой, застыл, как в сказке, и только черная тень тощей кошки спугнула сердце и метнулась через забор. В небе расступились облака, и огромная полная луна выкатилась на горизонт. Она так низко нависла над крышами, что, казалось, стоит встать на цыпочки, коснуться холодного диска вытянутой рукой, и он качнется, сорвется и полетит, покатится по снегу, оставляя за собой неровный след колеса.
Кир долго стоял, о чем-то размышляя. Наконец, очнулся, повел плечами, засунул руки в карманы и пошел в город. Если бы в этот час кто-нибудь выглянул в окно или вышел на улицу, он увидел бы дорожку следов, протоптанную в чистом снегу, и высокую фигуру мужчины, неторопливой походкой направлявшегося вверх по переулку, словно в гости к полной луне.
Зеленый хвост одинокой петарды взлетел в ночное небо и отразился в черном лобовом стекле машины Игната. Отражение получилось безупречным, как в зеркале. Игнат удовлетворенно кивнул, отошел от окна и осмотрелся. На кухне Ивана все было почти так же, как недавно в поезде: стол, коньяк, два стакана и два собутыльника. В углу тихо играла музыка, над столом мерцал ледяной бутон светильника. Голос аргентинской певички, ее утробное контральто и шипящие согласные обволакивали сознание, и так уже убаюканное алкоголем. Игнат рассеянно вслушивался в звучание мелодии, машинально теребил манжет своей рубашки и все натирал пальцем черный завиток запонки, сделанной в форме улитки.
– Не знаю, – проворчал Иван, – чего ты так убиваешься? Ну, ушла. Ну и черт с ней! Ты посмотри на себя. И на него! Кто он? Никто. Она сама от него сбежит через полгода. А ты, ну, считай, не вышло, ошибочка получилась. Женщин что ли мало? Не с этой, так с другой получится. Может, оно и к лучшему. Чего тебя так ломает-то?..
– А она была как наркотик, – вздохнул Игнат и отпустил наконец запонки. – Нет, не в смысле привыкания. Хотя и это тоже…Просто все, что было у нее, вступало в реакцию с тем, что есть у меня. Железно. Понимаешь?
– Вот тебе и сказочка про любовь, – проворчал Иван, – Реципиентно-рецепторный обмен.
– Может, и так, – выдохнул Игнат, опрокинул стакан и, опустошив его, уставился на скатерть, блуждая взглядом в цветочных узорах.
Он вспомнил, как недавно, сидя в кафе у окна, увидел на улице Ингу. В черном приталенном пальто, которое они купили в Париже прошлой осенью, в мягкой вязаной шапочке, с сумкой, в которой она однажды разлила духи, и после этого оттуда круглый год воняло ландышами, Инга спешила куда-то через площадь. У Игната заколотилось сердце. Вот она, совсем рядом, – легкая походка, прядь волос, розовая щека, карманы, набитые мелочью, перчатка из замши… Он встал, прислонился к стеклу, ему мучительно захотелось выбежать из кафе, догнать, обнять, все забыть. Но Инга увидела в толпе того, к кому шла, обрадовалась, улыбнулась, устремилась вперед и вскоре исчезла из виду. Игнат сел и закрыл глаза. Это было невыносимо. Так близко и так невозможно далеко.
– У меня косяк есть, хочешь? – спросил Иван.
– Трава… – Игнат рассеянно прикинул. – Не, Вань. У меня от нее глюки. Сначала не забирает, а потом бац – и весь мир трескается. Как будто до этого смотрел в одно зеркало, а теперь их сто двадцать одно. И везде я. И везде эта тоска. Сто двадцать одна тоска… не, не хочу. На одну сил не хватает. Спасибо.
– Может, гашиш?
Игнат подумал.
– Гашиш можно.
Иван кивнул и принялся скручивать сигаретки с начинкой.
– А мне один знакомый недавно рассказал, – начал он, – отдыхали они как-то с друзьями на даче, им гашиш принесли, а никто не знал, что с ним делать. В конце концов забили все, что было, в одну сигарету. И выкурили ее всю. Так потом двое из них шесть часов поднимались вверх по лестнице на второй этаж, а третий до утра кувыркался во дворе. Когда соседи в окно выглянули, решили – весна пришла: вся земля голая была. А он скатал снег в огромные комки и из них собрал пирамиду на заднем дворе. – Он протянул Игнату самокрутку, – держи. Гашиш хороший. Узбеки дали.
Игнат кивнул, прикурил и откинулся на стуле. Голос певицы вдруг приблизился, она захрипела совсем рядом, музыка забилась, как морская волна о причал. Очевидно женщина тоже страдала, и эта боль, разрывающая ее изнутри, преодолевала времена и расстояния. Песня разбитого где-то в горячем аргентинском пригороде сердца совсем не диссонировала с русским морозом и узбекским гашишем.
– Господи, как же надоели эти бабы! – простонал Игнат, обхватил голову руками и обвел блуждающим взглядом кухню в попытке поймать ускользающее от него лицо Ивана.
– А знаешь, что меня всегда убивало? То, что она врала мне. Не то, что в глаза неправду говорила, нет. Даже и не объяснишь толком. Вот она, вроде рядом, ходит, готовит, читает, сидит, по телефону разговаривает, а я смотрю на нее и точно знаю – врет! И доказать не могу, и сомнений никаких. И хоть ты убейся! Понимаешь?
Иван кивнул. Он очень хорошо все это понимал. Игнат даже не предполагал, насколько хорошо. Но Иван знал, неважно, что ты там понимаешь или не понимаешь в чужой жизни. Когда рядом вот так стонут и ломают запонки, главное молчать, кивать и вовремя подливать коньяк. Можно задать короткий вопрос в тему. Предложить косячок. Похлопать по плечу. Погоревать. Посочувствовать. И постараться вложить пару новых камней в воображаемую стену отчуждения между собой и чужим горем. Даже если это горе друга.
Игнат моргнул. Ему показалось, что его зрачки, как утки, ныряют в двух гигантских прорубях. Периодически, когда они оказывались под водой, изображение делалось размытым и нечетким. Пока Игнат пытался наладить резкость, его мысли вдруг обрели обтекаемые и скользкие формы, которые, вертясь и переплетаясь, заспешили в произвольном направлении. Игнат никак не мог понять: то ли он увязался в погоню за своими материализовавшимися мыслями, то ли они, резвясь и на ходу обгоняя друг друга, преследовали его. Тем временем он вышел на коду.
– Доверие! – тихо ревел Игнат, ломая сигарету в пепельнице. – Вот, что важно. Я никому никогда не верил – только себе. И тебе! Поверил ей. И что? С чем я остался? Сижу тут с тобой, у тебя жена за стенкой, а у меня…
Он затряс головой, словно дурные мысли путались у него в волосах и никак не хотели отцепиться.
– А у меня вся жизнь наперекосяк. Сплю кое-как… Постель страшная, серая вся, простыни потом пахнут, как ядом. Надоело, перебрался спать на диван. Еще хуже. Сон рваный, сам мокрый, тело затекает, шея болит. Сны такие снятся – лучше совсем не ложиться. Я как-то подумал, может, правда, не спать. Напился кофе, литра полтора выхлестал, сел перед телевизором. Сердце бьет, как колокол. Диван шатает. Стены трясет. Вдруг, смотрю, рядом со мной сатана, сидит и пультом щелкает. Лица нет, одна шерсть, глаза
