– А кто вон тот медведь в грязном пиджаке?

– Может, Остин Гибсон Грей?

– Нет, это какой-то субъект из Оксфорда, приехал вместе с Людвигом.

– Кажется, в стельку пьяный.

– Ирландец…

– Стрижет газон у Мэтью.

– Ну что ты несешь!

– Думаешь, Мэтью педик?

– Его имя Макмерфи или что-то в этом духе.

– Он уже готов.

– И Клер тоже.

– И я тоже.

– Карен, я все больше пьянею.

– Глупости, Людвиг, вечеринка только начинается.

– Карен, я в восторге от твоих знаний в области греческих ваз. Откуда у тебя столько сведений?

– Неужели? Дай я тебе еще налью.

– Мэтью уходит.

– Можно будет вздохнуть спокойно.

– О, Эндрю, приветствую, рад, что вам удалось приехать.

– Воспользовался вашим любезным приглашением. Надеюсь, не опоздал?

– Мне очень хочется познакомить вас с моим младшим сыном. Кстати, Эндрю, хотелось бы знать, кто вон тот бравый господин. Не соизволил представиться.

– А, это Макмарахью. Явился непрошеным… попросить его удалиться?

– Нет. Всего хорошего, Мэтью, ждем тебя вскоре на ужин.

– Боже, явился Остин!

– Неужто!

– Смотрится вполне прилично.

– Уже слегка пьян.

– Это Остин Гибсон Грей?

– Да, тот, что…

– Лотти, дорогая, ты разговаривала с Мэтью?

– Нет.

– Наверное, он уже ушел…

– Да.

– Эндрю, мы очень надеемся, что ты уговоришь Ральфа…

– А Людвиг с Карен беседуют о греческих вазах.

– Патрик обручился с Генриеттой Сейс.

– Ричард, подвезешь меня до дому?

– Извини, Энн, но я уже везу Карен.

– Мэтью привел своего слугу, ирландца.

– Ну, это уже слишком!..

– Смотри, Клер совсем пьяна.

– Грохнулась без чувств в коридоре.

– Себастьян, не надо!

– Грейс, нас же никто не видит.

– Остин смотрит.

– Ну и тип!

– Ральф, пошли выпьем.

– О, Энни, отлично придумано!

– А Людвиг и Карен все еще спорят о греческих вазах.

– Ральф и Энн смылись в паб.

– Тс-с, Оливер!

– О, Эндрю!

– Помоги мне убрать Макмарахью.

– А кто это такой?

– Вон тот тип.

– А, понимаю.

– Как раз ругается о чем-то с Остином.

– Злобный парень.

– А сейчас пробирается в сторону Грейс.

– Поглядите только на Грейс и Себастьяна!

– Обнимаются!

– Целуются!

– Остин толкнул ирландца.

– Оливер, держи его за другую руку!

– Дерутся!

– Карен, едем домой!

– Нет, Ричард, я…

– Карен плачет.

– Карен, едем домой!

– А ирландец упал в коридоре.

– Остин обозвал Себастьяна хамом.

– Грейс плачет.

– Я просто в восторге от этой вечеринки!

– Значит, вас преследует эта сцена? – спросил Людвиг.

– Да, – ответил Мэтью. – Я увидел группу людей на площади и только потом понял, что это демонстранты. Была зима, желтые сумерки, кое-где уже зажглись фонари, сыпал негустой снежок. Они держали плакаты с лозунгами в защиту какого-то писателя, несправедливо осужденного. Их было, кажется, человек восемь, не больше. Это все смотрелось как-то… жалко. Небольшой группкой они торчали на снегу и под снегом с этим своим плакатом, все в темных пальто, ватные, бесформенные, в своих меховых шапках и ботинках. Они казались случайными, одинокими, вытолкнутыми на обочину – вы понимаете, что я хочу сказать? – будто в угол картины. И конечно, прохожие все до единого сразу отводили глаза, убыстряя шаг, потому что знали, что задерживаться опасно. И тут я увидел человека, который, казалось, тоже сейчас прошмыгнет мимо. Но он помедлил, потом подошел к ним и начал пожимать руки. Эти рукопожатия и… не могу найти слов… и эта площадь стали вдруг центром мира. Когда приехала милиция, он все еще стоял рядом с ними. Подъехало четыре машины. Все произошло очень спокойно, без малейшей жестикуляции, без криков. Милиционеры как-то даже устало помогали демонстрантам садиться в машины. Забрали всех, вместе с тем, который к ним присоединился. Вся сцена погрузилась во мглу, все исчезло, кроме снега, продолжавшего сыпать с неба. Темнело, и новые прохожие даже не представляли, что здесь произошло.

– И что дальше?

– Позже я узнал о них побольше. Новости ведь расходятся. Часть посадили в лагерь, часть – в психиатрические больницы.

– И того человека, наверное, тоже?

– Наверное.

– Какая бессмыслица.

– Да, – произнес Мэтью. – Да. То, что раньше было относительным, теперь стало абсолютным. Меня не покидает предчувствие конца какого-то пути. Политики и военные в прежние времена соблюдали правила приличия. В своих действиях держались определенных рамок. Ни одной нации не было позволено