Пока сенатор с беспокойством ожидал, что ответит толстяк, шум дождя снаружи, казалось, на минуту стал громче. Этот звук проникал до самых костей.

- Дорогой Том, почему бы вам не согласиться?

- Согласиться с чем?

- Что мы оба знаем правду.

- Что ещё за правду?

- Ужасную, прекрасную правду. Вы не хотите, чтобы Лиза вернулась домой в матушку-Россию, потому что вы больше не верите в идею, которую мы отстаиваем. Фактически, вы пришли к тому, что стали презирать нашу философию.

- Вздор.

- Вы больше уже не тот русский, каким были. Теперь вы уже совсем не коммунист. Вы перебежали на другую сторону - перебежали морально, но пока ещё не на деле. Вы все ещё работаете на нас, потому что у вас нет выбора, и вы ненавидите себя за это. Хорошая жизнь здесь завлекла вас. Если бы вы могли, вы бы полностью порвали с нами и выгнали нас из своей жизни после всего того, что мы для вас сделали. Но вы, конечно, не можете. Вы не можете так поступить, потому что мы, обрабатывая вас, действовали как предприимчивые капиталисты. Мы взяли в заложницы вашу дочь. У нас есть закладная на вашу карьеру. Ваше состояние построено на кредите, который мы дали вам. И мы имеем очень существенную - я бы сказал, чудовищную - закладную на вашу душу.

Сенатор все ещё был насторожен.

- Я не знаю, откуда у вас такие представления обо мне. Я привержен пролетарской революции и народному государству каждой частичкой души и тела, как и тридцать лет назад.

Это заявление вызвало у толстяка ещё один приступ смеха.

- Дорогой Том, будьте откровенны со мной. Я же откровенен с вами. Мы знаем вас вот уже пятнадцать лет! Или даже двадцать. Фактически, мы знали об этой перемене в вас ещё до того, как вы осознали её сами. Мы поняли, что ваша личина - это не совсем личина. Но это нас не особо беспокоит. Право же, не стоит беспокоиться. Мы не собираемся казнить вас только потому, что вы купились этой жизнью. Вас не задушат, дорогой Том, не будет выстрела в ночи или ада в вине. Вы все ещё очень ценное имущество. Вы все ещё отвечаете нам и только нам. Вы все ещё переправляете нам много ценной информации, хотя теперь по несколько иным причинам, чем когда мы только пускались в эту авантюру. Тогда вами двигали идеализм и русский патриотизм. Теперь - прагматизм. Для нас - никакой разницы.

Сенатор почувствовал себя так, будто на него вылили ушат холодной воды.

- Ну, хорошо, тогда будем честны до конца. Вы правы. Я изменился. Каждый день я молюсь, чтобы та помощь, которую я вам оказываю, никогда не была достаточной. Я не хочу, чтобы вы победили в этой битве. Мне приходится делать то, что вы хотите, потому что, как вы точно подметили, у вас есть закладная на мою душу, но я молю Бога, чтобы в тех бумагах, что я переправляю вам, не оказалось ничего действительно важного. Я молюсь, чтобы там не было ничего ценного, ничего жизненно важного, никакой технической информации, которая могла бы продвинуть вперёд советские исследования в области вооружения и ракетной техники или ваши космические программы. Я надеюсь, что содержание той макулатуры, которую я посылаю, в основном, вам уже знакомо. Я надеюсь, что те краткие отчёты о Госдепартаменте и Белом Доме никогда не дадут вам ни малейшего преимущества за столом переговоров. Я молюсь, честно, искренне молюсь, я клянусь, что делаю так. Теперь я даже не уверен, что остаюсь атеистом до сих пор, так вот, я молюсь, чтобы ничто из того, что вы получаете от меня, никогда не позволило бы вам сокрушить эту большую, суетливую, свободную, чудесную чёртову страну. - Он перевёл дыхание. - Вы это хотели услышать от меня?

- А, - произнёс Петерсон с напускным драматизмом, - наконец-то нам удалось снять маски, которые мы носили так долго. Не правда ли, это освежает.

- Да, - сказал Шелгрин, хотя подумал, что мог бы и не говорить всего этого.

Петерсон произнёс:

- Это будет освежать до тех пор, пока вы будете продолжать действовать в нужном нам направлении, несмотря на перемену в ваших взглядах.

- У меня есть выбор?

- Пожалуй, нет.

Сенатор с подозрением отнёсся к этой новоявленной откровенности. В дни своей юности он любил рисковать, но с возрастом, когда скопил состояние, он стал осторожнее в выборе привычек и образа действия. Этот внезапный поворот событий растревожил его. Ему хотелось знать, есть ли в запасе у толстяка другие сюрпризы.

Дождь барабанил по крыше автомобиля. Шины шипели и свистели на мокром покрытии дороги.

- Не желаете ли посмотреть другие фотографии? - спросил Петерсон.

Шелгрин включил фонарик и взял из рук толстяка пачку снимков.

Через некоторое время сенатор спросил:

- Что будет с Лизой?

- А мы и не ожидали, что вам приглянется идея отослать её домой, - сказал Петерсон, - поэтому у нас есть ещё один план. Мы передадим её доктору Ротенхаузену, и...

- Однорукому кудеснику?

- ...он опять полечит её в клинике.

- Меня от него в дрожь бросает.

- Ротенхаузен сотрёт всю её память как Джоанны Ранд и даст ей новую личность. Когда он с ней закончит, мы снабдим её всеми нужными бумагами и устроим в новой жизни в Западной Германии.

- Почему в Западной Германии?

- А почему бы и нет? Мы знаем, что вы будете настаивать на капиталистической стране с так называемыми 'свободами', которые вы так лелеете.

- Я подумал, может... она смогла бы вернуться обратно?

- Обратно сюда? - недоверчиво спросил Петерсон.

- Да.

- Невозможно.

- Я не имею в виду Иллинойс или Вашингтон.

- В Штатах нет достаточно безопасного места.

- Несомненно, после всех этих лет, если бы мы изменили ей личность и поселили бы где-нибудь в Юте, или Колорадо, или, может быть, где-нибудь в Вайоминге...

- Слишком рискованно, - сказал Петерсон.

- И вы даже не будете рассматривать этот вариант?

- Правильно. Я не буду. Эта заморочка с Алексом Хантером должна дать вам ясно понять, почему я просто не могу рассматривать его, дорогой Том. Я не могу устоять, чтобы не напомнить вам, что ваша дочь могла бы быть все это время здесь, в Штатах, а не в Японии. Она могла бы вернуться сюда, после того как личность Джоанны Ранд прочно устоялась в ней, если бы только вы согласились на пластическую операцию.

Шелгрин процедил сквозь сжатые зубы:

- Я не желаю об этом говорить.

- Ваш здравый смысл затмевается вашим эгоизмом, - сказал толстяк, - вы смотрите на неё, как на своё создание, и это делает её неприкосновенной. В её лице есть черты и вашего собственного, поэтому вы не вынесли бы, стань её внешность другой.

- Я уже сказал, что не намерен обсуждать этот вопрос... Он уже решён, раз и навсегда. Я не изменил своего решения и никогда не изменю его. Никакому хирургу я не позволю прикоснуться к её лицу. Она не будет изменена таким путём.

- Глупо, дорогой Том. Очень глупо. Если бы операция была сделана немедленно после той сделки на Ямайке, Алекс Хантер не узнал бы её на прошлой неделе. И у нас теперь не болела бы голова об этом.

- Моя дочь - одна из двух или трёх самых красивых женщин, каких я когда-либо видел, - сказал Шелгрин. - Она совершенство, и я не допущу никаких изменений.

- Мой дорогой Том, скальпель хирурга не сделал бы её безобразной! Она оставалась бы красивой. Но