это была бы другая красота!

- Любые отличия сделали бы её менее красивой, чем она есть сейчас, - настаивал сенатор. - Она совершенство. Так что забудьте об этом. Я не хочу, чтобы она стала кем-то другим.

К этому времени буря снаружи усилилась. Дождь шёл сплошной стеной. Шофёр был вынужден замедлить 'Мерседес' настолько, что он еле продвигался вперёд.

Не обращая внимания на погоду, Петерсон улыбался и удивлённо покачивал головой.

- Вы удивляете меня, дорогой Том. Для меня это так странно, что вы насмерть стоите за то, чтобы сохранить её лицо - в котором вы с готовностью видите своё, - и в то же время не чувствуете никаких угрызений совести по поводу того, что разрешили нам сделать с её психикой.

- В этом нет ничего странного, - сказал Шелгрин, как бы защищаясь.

- Ну, как бы там ни было, но настоящая личность человека всё-таки в его психике, а не в чертах лица или тела. Вы бесповоротно отвергли сравнительно простой путь изменения её лица, но без малейших колебаний одобрили куда более глубокое вмешательство.

Сенатор не отвечал.

- Я подозреваю, - продолжал толстяк, - что вас не очень заботит 'промывка мозгов', потому что интеллектуально она не похожа на своего отца. Её политические взгляды, виды на будущее, цели, мнения, её образ мышления, её надежды, мечты, самая основа её личности полностью отличаются от ваших. Более того, вам наплевать, сотрём ли мы всё это. Сохранение физической оболочки Лизы - цвет её волос, форма носа, челюстей и губ, пропорции её тела - для вашего 'я' куда важнее. Но сохранение той подлинной личности, называемой Лизой, той особенной индивидуальной структуры мозга, того уникального сочетания желаний, потребностей и намерений, так отличающихся от ваших собственных, - это вас не касается.

- Значит, вы считаете меня эгоистичным ублюдком? - произнёс Шелгрин. - И что теперь? Что я, по- вашему, должен делать? Попытаться изменить ваше мнение обо мне? Просить прощения? Обещать, что больше так не буду? Что, черт вас побери, вы хотите от меня?

- Дорогой Том, позвольте мне так выразиться...

- Выражайтесь, как пожелаете.

- Я не думаю, что, когда их философия завоевала ваш ум, это было большой потерей для нашей стороны, - сказал толстяк. - И могу поспорить, что и средний капиталист не воспримет вас, как подарок.

- Если вы говорите все это к тому, чтобы сломить меня и заставить согласиться на пластическую операцию для моей дочери, то напрасно стараетесь. Давайте прекратим этот бесполезный разговор.

Петерсон негромко рассмеялся.

- У вас кожа, как у гиппопотама, дорогой Том. Вы непробиваемы.

Шелгрин ненавидел его.

Минуту или две они ехали молча.

Они ехали от пригорода к пригороду, минуя лесистые участки ландшафта и открытые поля, и только рассеянный свет на пологих холмах напоминал о дороге.

Обрывки облаков плыли высоко над головой, перпендикулярно дороге. Каждый раз, когда в небе вспыхивала молния, туман, застлавший землю, начинал резко светиться, как будто это был какой-то странный газ, используемый в лампах накаливания.

Наконец, толстяк произнёс:

- Если мы попытаемся во второй раз вмешаться в память девушки, то могут возникнуть некоторые осложнения, и вам следует знать о них.

- Осложнения?

- Наш добрый доктор Ротенхаузен никогда не применял своё искусство дважды на одном и том же пациенте. Он сомневается.

- Сомневается насчёт чего?

- В этот раз лечение может пойти не так успешно. Фактически, оно может плохо кончиться.

- Что вы имеете в виду? Что может случиться?

- Возможно, сумасшествие.

- Не шутите.

- Я не шучу, дорогой Том. Абсолютно, совершенно серьёзен. У неё может приключиться буйное помешательство. Или она может стать невменяемой. Знаете, только сидит, тупо смотрит в пространство, 'овощ', неспособный разговаривать или сам есть. А ведь всё может кончиться и просто смертью.

Шелгрин долгое время задумчиво смотрел на толстяка и, наконец, произнёс - Нет, я не верю. Вы все это придумываете.

- Поверьте, это правда.

- Вы придумываете это, чтобы я боялся послать её к Ротенхаузену. Тогда моим единственным выбором останется - позволить вам отправить её домой, чего вы и желаете.

- Я с вами откровенен, дорогой Том. Ротенхаузен говорит, что её шансы успешно выдержать лечение не очень велики - менее пятидесяти процентов.

- Вы лжёте, - произнёс Шелгрин, - но всё равно, даже если это и так, я выбираю Ротенхаузена. Я отказываюсь, чтобы её отослали в Россию. Лучше видеть её мёртвой.

- Может быть, - сказал Петерсон, - может быть, вы и увидите её мёртвой или хуже.

Дождь шёл с такой силой и такой плотной стеной, что Гарри, шофёру толстяка, пришлось съехать с дороги. фары не могли пробить темноту дальше, чем на пятнадцать-двадцать шагов. Они припарковались на обочине дороги, на стоянке рядом с мусорными бачками и столиками для пикников. Гарри сказал, что дождь непременно кончится через минуту или две и тогда они смогут снова отправиться в путь. Толстяк сунул в рот ещё один терпко-ромовый кружочек, оттёр пальцы и прямо захрюкал от удовольствия, когда леденец начал таять на языке.

Воздух в салоне 'Мерседеса' был спёртый, влажный и душный. Окна начали запотевать.

Шум дождя был такой громкий, что сенатору пришлось повысить голос.

- Это был просто кошмар какой-то, когда мы тайно переправляли её с Ямайки в Швейцарию.

- Я помню все это слишком хорошо, - сказал Петерсон.

- Как вы предполагаете вывезти её из Японии и доставить к доктору Ротенхаузену?

- Она сама облегчает эту задачу. Они с Хантером собираются в Англию, чтобы исследовать дела Британско-Континентальной страховой ассоциации.

- Когда?

- Послезавтра. У нас есть план относительно их. Мы оставим кое-какие улики, которые они не смогут пропустить. Эти улики уведут их из Лондона прямо в Швейцарию. Мы наведём их на Ротенхаузена, а когда они найдут его, мы позволим ловушке захлопнуться.

- Вы говорите так уверенно...

- О, я совершенно уверен, дорогой Том. Они не причинят нам больше беспокойства. Они всего лишь две маленькие мышки, что уже ухватились за сырную приманку в мышеловке. К субботе или воскресенью Хантер будет мертв... а ваша милейшая доченька окажется в клинике Ротенхаузена.

В среду днём, когда подошло время покинуть 'Лунный свет' и ехать на такси к поезду, Джоанна не хотела уходить. Каждый шаг к выходу из квартиры, вниз по лестнице и через холл давался ей с большим трудом. Она чувствовала себя так, как будто переходила достаточно глубокую реку по пояс в грязи. Казалось, что даже ковёр, стены, мебель пытались удержать её. Она несколько раз останавливалась под тем или иным предлогом: то забыла паспорт, то в последнюю минуту решила надеть в дорогу другую обувь, то вдруг ощутила страстное желание попрощаться с шеф-поваром, который в это время готовил соусы и супы для вечерних посетителей. Но наконец, Алекс настоял, чтобы она поспешила, пока их поезд не ушёл. Её проволочки не были вызваны беспокойством о том, что будет с заведением в её отсутствие. Она верила, что Марико прекрасно справится со всеми делами. И она также не беспокоилась о безопасности Марико, потому что рядом с ней круглосуточно будет охрана. Единственной причиной её неохоты уезжать была