политики. А это, разумеется, так и есть.

Тёмное небо прорезала молния, оставив просвет в толстом слое облаков. На секунду вспышка осветила местность, выделяя силуэты голых чёрных деревьев.

В следующее мгновение пошёл дождь. Крупные капли забарабанили о ветровое стекло.

Шофёр уменьшил скорость и включил дворники.

- Что Хантер собирается предпринять? - спросил сенатор. - Пойдёт к газетчикам?

- Пока нет, - сказал Петерсон. - Он вычислил, что если бы мы хотели навсегда избавиться от девушки, то могли бы убить её задолго до этого, и он также понимает, что после всех затраченных нами усилий, чтобы создать этот обман, мы намерены сохранить её живой почти любой ценой. Он хочет продвинуться в расследовании этого дела как можно дальше, прежде чем рискнёт обнародовать его в прессе. Он знает, что скорее всего мы не будем церемониться и попытаемся убить их, но только в том случае, если они пойдут в газету с фактами, о которых они узнали. Но прежде, чем он осмелится на это, Хантер хочет убедиться, что знает большую часть истории.

Сенатор нахмурился.

- Мне не нравится весь этот разговор об убийстве.

- Дорогой Том, я имел в виду не Лизу! Не вашу дочь. Конечно, нет! За кого вы меня принимаете? Я же не чудовище какое-нибудь. Она мне тоже не безразлична. Она мне почти как родной ребёнок. Любимое дитя... Другое дело - Хантер. В нужный момент его надо будет убрать. И этот момент скоро наступит.

Шелгрин лихорадочно искал, как бы поставить этого толстяка в невыгодное положение.

- Всё, что случилось, - ваша вина. Вам следовало его убить, как только вы узнали, что он собирается в Киото.

Петерсона не смутило это обвинение.

- Мы не знали, что он собирается туда, пока он не оказался там. Мы не следили за ним. Не было причин. Много воды утекло с тех пор, как он расследовал исчезновение Лизы. Мы даже не были уверены, узнает ли он её. И мы рассчитывали, что она будет держать его на расстоянии, - как она и была запрограммирована.

- Что мы будем делать с ней, после того как устраним Хантера? - спросил сенатор.

Петерсон переместил своё грузное тело в поисках более удобного положения, что всегда исключали его толстые ляжки, огромный зад и внушительный живот. Пружины сиденья жалобно заскрипели.

- Конечно, она больше не может жить как Джоанна Ранд. С этой жизнью она покончила. Мы полагаем, что самым лучшим для неё будет отослать её домой.

Эти три последних слова спустили с цепи страх, который жил в Томе Шелгрине. 'Отослать её домой, отослать её домой, отослать её домой, отослать её домой'. В его голове эта фраза звучала снова и снова, как ритмичный шум работающей машины. Это была та же самая угроза, которую он использовал, чтобы получить преимущество перед шофёром жёлтого 'Шевроле'. И теперь от этого совершенно неожиданного и жуткого поворота событий он почувствовал слабость и головокружение.

Он притворился, что не понимает толстяка.

- Отослать её обратно в Иллинойс?

Петерсон пристально посмотрел на него.

- Дорогой Том, вы же знаете, что я не это имел в виду.

- Но это для неё дом, - сказал Шелгрин. - Иллинойс или, возможно, Вашингтон. - Он отвёл глаза от толстяка, посмотрел вниз на фотографию, а затем за окно в дождливую ночь. - То место, куда вы хотите её отослать... это ваш дом и мой, но не ее...

- В Японии ей тоже не место.

Сенатор ничего не сказал.

- Мы отошлём её домой, - произнёс Петерсон.

- Нет.

- Это самый лучший вариант.

- Нет.

- О ней будут хорошо заботиться.

- Нет.

- Дома, дорогой Том, у неё будет все самое лучшее.

- Бред.

- Там она будет счастлива.

- Нет, нет, нет! - Шелгрин почувствовал, как кровь приливает к его лицу. Его уши стали пунцовыми. Он уронил фотографию, его правая рука судорожно сжимала фонарик, а левая была сжата в кулак. - Этот же чёртов аргумент вы приводили и на Ямайке много лет назад. И тогда мы договорились - раз и навсегда. Я не позволю вам отослать её домой. Забудьте от этом. Все. Конец дискуссии.

- Но почему вы так против этого? - спросил Петерсон. Он был слегка удивлён.

- Тогда я буду всецело у вас в руках.

- Дорогой Том, да вы и так у нас в руках, независимо от того, где находится ваша дочь. Вы знаете это. Япония, Таиланд, Греция, Бразилия, Россия. Где бы она ни находилась, мы можем сломить её, сокрушить или использовать так, как пожелаем, поэтому вы - у нас в руках.

- Если вы отошлёте её домой, я ни черта не буду делать для вас, никогда в жизни. Понимаете?

- Дорогой Том, почему вы хотите все повернуть так, что мы будем вынуждены держать вашу дочь как заложницу, чтобы быть уверенными, что вы будете сотрудничать с нами?

- Это смешно, - неуверенно произнёс Шелгрин. - Не стоит вам так поступать.

- Ага, но мы так сделаем. Но нам придётся так сделать. Для нас это вполне приемлемо. А что здесь такого? Разве вы и я не в одной команде? Разве вы и я играем не в одни ворота?

Шелгрин выключил фонарик и стал смотреть на пробегающие за окном тёмные окрестности. Ему было неловко. Как бы ему хотелось, чтобы в машине было ещё темнее, чтобы этот толстяк совсем не мог видеть его лица.

- Разве мы не в одной команде? - повторил Петерсон свой вопрос.

Даже в тусклом свете извне сенатор мог разглядеть, что толстяк улыбается. Скорее ухмыляется, чем улыбается. Отличные белые зубы. Они кажутся очень острыми. Это был голодный оскал.

Шелгрин прочистил горло.

- Это как-то... отослать её домой... Ну, это же совершенно чуждый для неё образ жизни. Она родилась и выросла в Америке. Она привыкла пользоваться определенными... свободами.

- Дома она была бы свободна, - сказал Петерсон. - У неё была бы очень высокая степень свободы, со всеми вытекающими отсюда привилегиями.

- Ни одна из которых не может сравниться с тем, что она может иметь здесь.

- Дома всё пойдёт к лучшему.

- Да? А когда вы там были в последний раз?

- Но я в курсе всех событий. Я знаю обо всём от надёжных людей.

- Нет, - сказал Шелгрин. Он был непреклонен. - Она не сможет адаптироваться. Нам придётся переселить её куда-нибудь в другое место. Это окончательное решение.

Петерсон был восхищён бравадой Шелгрина, возможно, потому что знал, что она была всего лишь пустым звуком; что это всего лишь скорлупа, за которой нет никакой реальной силы; что это не более, чем показная храбрость ребёнка, идущего ночью через кладбище. Он мелко захихикал. Хихиканье быстро перешло в настоящий смех. Он потянулся к Шелгрину, схватил его чуть выше калена и слегка сжал, но тот был раздражён и не понял этого жеста. Видя враждебность там, где её не было, сенатор напрягся под этой тяжёлой рукой и попытался вырваться. Такая реакция развеселила толстяка. Видя, что сенатор чувствует себя, как кошка на изгороди, на которую с двух сторон бросаются лающие собаки, Петерсон смеялся в полный голос и сдавленным смехом, кудахтал и издавал неприятные звуки, похожие на крики осла, брызгал слюной и извергал клубы терпко-ромового запаха, пока не начал задыхаться. Петерсон перевёл дыхание и продолжал издавать только слабые серии смешков, а Шелгрин прямо кожей чувствовал, как большое лунообразное лицо толстяка становится красным от напряжения.

- Хотел бы я знать, что вас так рассмешило, - произнёс он.

Наконец, Петерсон взял себя в руки и вытер лицо носовым платком.