Тот пировал в палатке со своими людьми. Это была великолепная палатка, в сорок шагов в ширину и два копья в высоту. В ней было пять дверей, по числу сторон света, и в каждую дверь можно было въехать на лошади. Перед северной дверью стоял столб, и к столбу была подвешен серебряный сазан, в которого били каждый раз, когда надо было объявить что-то важное. Этих сазанов для объявлений государь Иршахчан запретил вместе с прочими варварскими обычаями, но три месяца назад Сушеный Финик выпросил себе сазана в подарок у государя Варназда.

Низ палатки был покрыт шелковыми платками, зелеными, как трава, а верх палатки был покрыт шелковыми платками, синими, как небо.

Внутри палатки царило веселье: во весь стол тянулось большое блюдо из позолоченных кож, и на нем было навалено всякое мясо: лошадиное, баранье и лосиное. Стол и лавки были полые, чтобы было видно, что они без засады, а перед гостями стояли серебряные тарелки, на которых они складывали кости.

В глубине шатра стоял алтарь, на который все присутствующие положили свои мечи, потому что на таких пирах дело часто доходило до драки. Ханадар Сушеный Финик сидел на возвышении, в шелковом чиновничьем платье. У него было сухое темное лицо со светлыми бровями и высоким лбом. Нос у него был слегка приплюснут. Он был слегка кривоног, и волосы у него были белокурые и такие длинные, что когда он не закалывал их в пучок, они доставали до запястий.

На коленях его лежала лютня, а на поясе его висел меч в красных кожаных ножнах. Дело в том, что на Ханадаре Сушеном Финике лежал зарок: не петь песен, если на поясе нет меча. Сушеный Финик склонился над лютней, как мать над ребенком, и запел.

Ашидан и Алдон отдали мальчикам свои мечи, сели у входа и стали слушать. Мальчики взяли мечи и отнесли их в почетное место на алтаре.

Сколько времени прошло, неизвестно, потому что время внутри песни и вне песни бежит по-разному, и герой песни Финика успел родиться, состариться и умереть, а дружинники за это время не успели съесть и десяти баранов, – только наконец песня кончилась, Сушеный Финик поклонился алтарю и дружнникам, и спросил Ашидана, пожаловал ли тот для пира или для дела. Ашидан ответил:

Сушеный Финик ответил, что стоит отложить сегодяшний пир ради завтрашнего, и его дружинники пошли седлать лошадей.

Ашидан и Алдон ушли, а Сушеный Финик велел принести себе серебряный таз ополоснуть руки. Вот он зачерпнул воды из таза, – и вдруг видит, что это не вода, а кровь. Сушеный Финик позвал слугу и сказал, показывая на таз:

– Ты чего мне принес?

Но из-за второго человека знамение исчезло, и Сушеный Финик увидал, что просто на стене висит красный веер и отражается в воде.

Сушеный Финик рассказал рабу все, что видел, и прибавил:

– Сдается мне, что это неспроста, и завтра моя голова будет лежать отдельно от моего тела, – однако еще никто не слышал, чтобы Сушеный Финик говорил «нет», сказав «да».

Алдон между тем вернулся к своей палатке.

У него перед палаткой стоял столб, а к столбу была прибита деревянная крашеная птица, в которой жила душа его предков. Вот Алдон подходит к столбу и видит, что поверх птицы сидит дятел и долбит ей холку. «Эх я дурак, – подумал Алдон, – то-то у меня весь день трещит в голове, а я думал – это от вчерашней бражки». Алдон снял с седла лук и спустил тетиву, – и надо же было такому случиться, что он попал не в дятла, а в глаз деревянной птице. А дятел улетел. «Плохо мое дело», – подумал Алдон и на всякий случай сломал лук.

Он выдернул стрелу из птицы и никому ничего об этом не сказал.

На следующее утро Ашидан, Сушеный Финик и Алдон отобрали самых лучших бойцов, и прошли по ущелью полтора перехода, а ночью поехали по тропе в обход лагеря мятежников. Тропу им указывал тот самый лазутчик. Этот человек отлично знал дорогу, но так канючил, что его каждые полчаса приходило бить.

Ночь была удивительная, тихая и прохладная. Кусты, отягощенные росой, склонялись перед воинами, словно крестьяне с вязанками хвороста. В боевых доспехах было нежарко, а тропа в горном лесу была такая старая и глубокая, что головы коней шли немного ниже края тропы, а головы всадников – немного выше.

Наконец подъехали к устью ручья и границе империи.

По границе текла река Руна, через реку был мост, а за мостом – стена, возведенная при прошлой династии для защиты от горцев. Ашидан и Сушеный Финик спустили на воду бревно и переплыли под бревном реку. На другом конце моста они нашли спящего часового. Они засунули ему в рот деревянную грушу и бросили его в воду за такую небрежность в военное время.

Ашидан подъехал и тихонько постучался в ворота. Никто не ответил: часовые тоже спали. Ашидан дал знак: войско стало тихо перезжать мост, а Ашидан и Сушеный Финик, заметив удобные места, поставили штурмовые лестницы. Не прошло и пяти минут, – часовые были зарезаны, ворота открыты, и войско вошло на землю империи так тихо, как осторожный любовник входит в дом.

К утру поднялся туман и заволок мир.

Они вложили в рот себе и коням деревянные затычки, обернули копыта коней войлоком, и поехали вдоль стены.

В это время туман стал понемногу рассеиваться, и впереди что-то заблестело.

Ашидан дал знак остановится.

Туман таял все быстрей и быстрей: из тумана выскочило солнце, и люди Ашидана увидели, что сбоку у них стена, и впереди тоже стена, а сзади им перерезает путь войско Ханалая.

Рассвело, и солнце засверкало на концах копий мятежников, многочисленных, как колосья риса на поле.

Чиновник, ехавший рядом с Ашиданом, снял с пояса походную чернильницу и принялся считать врагов. Ашидан вышиб у него плеткой чернильницу и сказал:

– Нечего считать! Силу войска меряют не чернильницами!

С этими словами Ашидан тронул своего коня и выехал навстречу врагу. На Ашидане в этот день был прочный панцирь, а поверх – белый боевой кафтан. С правой стороны кафтана были вышиты драконы, а с левой – фениксы. В гриву его коня были вплетены красные ленты, а звенья уздечки отделаны серебром.

Слева от седла у Ашидана висел лук из наборных пластин, обмотанный пальмовым волокном, а на правое стремя было оперто копье с наконечником, непоминающим растопыренный шип, которым можно одновременно колоть и рубить. На копейном значке был вышит Белый Кречет. Ашидан отъехал от своих рядов и закричал, что он хотел бы встретиться один на один с собакой и тараканом по имени Ханалай, который прячется за спинами своих воинов, как вошь за циновкой.

Ханалай, слушая эту брань, усмехнулся, а военные чиновники вокруг затрепеталии:

– Это же Киссур Белый Кречет! Ни один человек не выходил живым из поединка с ним!

Ханалай поглядел на союзного князя «войлочных шапок», и князь сказал:

– Трудно мне будет заставить драться воинов, если полководцы не показывают им пример.

Ханалай велел подать коня и оружие, и выехал навстречу противнику.

– Эй, – закричал он, – я Ханалай, и небо поручило мне заботиться о государстве, а ты кто?

Тут Ашидан заорал во все горло, что ему нет нужды называться, и что достаточно будет подлому мужику знать, что предки его правили империей, и что в жилах его течет кровь государя Иршахчана и короля Амара.

– Ба, – закричал Ханалай, – так это на твоей матери спало два отца и один покойник! И это ты навел порчу на государя, вместе с колдуном, который зачал тебя вместо отца!

– Ба, – закричал ему Ашидан, – так это ты, смерд, разбойничал в Харайнских горах, и топил крестьян и чиновников, связав их горло к горлу; и у тебя, говорят, клеймо на лбу, за то, что ты девятнадцати лет зарезал гулящую девку с ее хозяйкой?

Тут они высыпали еще кучу обидных слов и поскакали навстречу друг другу. Ашидан бросил копье в Ханалая, а Ханалай бросил копье в его коня, так как не любил биться верхом. Ханалай заслонился щитом,