– Что это за металл? – спросил Киссур.

– Не буду тебя утомлять названиями элементов, которых ты не знаешь… Но вот простое пояснение. Сначала человек не знал металлов и пользовался для стрел и копий каменными наконечниками. Потом он научился плавить металл и стал делать наконечники из бронзы. Потом он научился делать огонь в три раза жарче, и стал делать наконечники из железа. Потом он сделал огонь еще в три раза жарче и начал ковать старинные ламасские мечи. Лет сорок назад человек научился делать железо жидким, – такая плавка перевернула мир. Так вот, если бросить этот клинок в жидкое железо, он даже не начнет плавиться. Чтобы выплавить такой металл, нужна температура на тысячу градусов большая, нежели та, которой мы умеем достигать сейчас, и на шкале температур этот клинок отстоит от нынешнего меча настолько же, насколько нынешний меч превосходит бронзовый топор двухтысячелетней давности.

Киссур глядел и глядел на прямое, без бороздок и царапин, лезвие, белое, как бараний жир. Сузил глаза и сказал:

– Поистине прав был Сушеный Финик, назвав в своей песне этот нож листом небесного дерева!

Арфарра усмехнулся в подушку. Как просто найти ключик к сердцу варвара! По правде говоря, если бы Арфарра просто сказал Киссуру, что уровень развития культуры можно выразить величиной температур, которых умеют достигать при выплавке металла, то Киссур бы тотчас вспомнил, что ничего подобного в древних книгах нет; что при государе Иршахчане жили счастливей, чем сейчас, и что для общего блага ограниченность и добродетель полезнее пытливого изобретательства, которое рождает жажду стяжания и нарушает установленные церемонии.

Но Арфарра не рассуждал, а подарил Киссуру белый клинок, и при виде клинка Киссур напрочь забыл, что две тысячи лет назад люди жили добродетельней, зато вспомнил, что они дрались бронзовыми топорами. А когда речь шла об оружии, Киссуру трудно было внушить, что бронзовый топор, даже изготовленный при идеальном государе, лучше стального меча.

– Их корабль, – продолжал Арфарра, – раскололся, видимо, на две части; меньшая, с людьми, упала за морем, большая упала близ деревни Гусьи-Ключи. Крестьяне страшно перепугались, сообразив, что в связи с небесным чудом приедут чиновники, а чиновники – это всегда плохо. Они свезли то, что обвалилось с неба, к глухой заводи, и закопали там. Нашелся, однако, один доносчик. Донос попал к экзарху Харсоме. Тот многое понял, ибо разбил в заводи военный лагерь и отдал приказ ловить всех чужеземцев. Но Харсому убили; в провинции началось замешательство; а Ванвейлен с товарищами протек меж моих пальцев и добился того, чего хотел с самого начала: удержать язык за зубами и убраться из нашего ада в свой благословенный и совершенно иначе устроенный рай.

– Почему – совершенно иначе устроенный?

– Потому что сам Ванвейлен был иначе устроен. Я немного испортил его, но с двумя убеждениями мне, пожалуй, ничего поделать не удалось. Во-первых, Ванвейлен полагал, что наживающий богатство подобен спасающему душу. А во-вторых, никак не мог понять, что убийство невинного человека может способствовать общему благу. Ему казалось, что только процветание человека способствует общему благу; а смерть всегда выйдет наружу и разразится скандалом.

Арфарра замолчал. Киссур сунул нож за пояс и опять стал глядеть на человека в медальоне, с золотой цепью на шее и свитком в руке. «А все-таки, любезный, – подумал он, – Арфарра-советник обвел тебя вокруг пальца».

– Я, – продолжал Арфарра, – долго думал, какая разница между властью закона и властью государя. Я полагаю, что разница эта не в равенстве прав, не в свободе, и уж, конечно, не в неподкупности чиновников. Я полагаю, что разница эта в том, что при самодержавной власти убийство невинного часто бывает государственной необходимостью. А при власти закона такое убийство должно выйти наружу и кончиться скандалом.

Белая собака шумно завозилась на полу. Арфарра замолчал. В спальню, неслышно ступая, вошел чиновник. По кивку Арфарры он вкатил новую жаровню, а потом, поклонившись, напомнил Киссуру, что сегодня вечером – именины его тестя, и что скромный дом Чареники ждет его. Киссур показал чиновнику на дверь, тот заспешил, шаркнул ножкой, влетел в каменный столик для лютни, вспискнул и убрался. Когда волкодав опять улеглся на место, Киссур сказал:

– Я помню, как вы, еще отшельником, спросили меня: «если б явились такие люди, по сравнению с которыми мы были бы как варвары по сравнению с империей, и завоевали бы нас, была ли б это справедливая война?» Это о них? Вы думаете, они явятся опять?

– Я так думал, – ответил Арфарра. – Я, конечно, понимал, что они могли опять разбиться по дороге, и кто знает, сколько времени занимает путь до звезд? Потом ты сказал мне, что никакой каменной птицы на островах нет, и я решил, что я что-то напутал. И вот теперь я знаю, что они уже успели воротиться, чтобы подобрать свой разбитый горшок, и пропали насовсем.

– Глупо, – возразил Киссур, – пришли и ушли насовсем. Отчего?

Арфарра пошевелился под одеялом.

– Ты, однако, тоже доплыл до Западных Островов и больше туда не плавал. Отчего?

Киссур подумал и сказал:

– Значит, у них в государстве разгорелась смута, и им стало не до нас.

– Тогда, – возразил Арфарра, – ты бы нашел в горах их разбитый корабль. А они вернулись за ним, и, я думаю, им стоило немало денег упаковать эту рухлядь.

– Значит, они не хотят, чтобы мы о них знали до поры до времени: шныряют меж нами, строят козни и портят судьбу государства!

«Не очень-то мы нуждаемся в их помощи, чтобы испортить судьбу государства», – подумал Арфарра, прикрыл глаза и сказал:

– Если бы они шныряли меж нами, они бы уничтожили отчеты об экспедиции.

– Так в чем же дело?

– Я, – сказал Арфарра, – принимал Ванвейлена за человека из морского города с народным правлением, и в последний наш разговор я пытался объяснить ему, что народоправство бывает только в маленьких городах в начале истории, но что нигде и никогда собрание граждан не правило протяженными странами. Дело в том, что просвещение варваров сильно отягощает налогоплательщиков. И чиновники, назначаемые государем, любят отличиться в его глазах, приобретая новые провинции и просвещая варваров. А чиновники, избираемые народом, любят отличиться в глазах народа, и тратят налоги на устройство бань, выдачу хлеба, или народные гуляния. И хотя, наверное, государство Ванвейлена устроено не совсем так, как торговые городки, – а все-таки, видать, демократии никогда не будут стремиться просвещать варваров.

Киссур положил портрет на пол, и большая белая собака немедленно стала обнюхивать нарисованного человека в отороченной кружевом мантии. Потом она подняла хвост, зевнула, отошла и легла поперек солнечного луча, пробивающегося сквозь шторы, всем своим видом выражая презрение к медальону.

– Значит, – проговорил Киссур, – это правда, что меч, отомстивший за смерть моего отца, разрубил Хаммара Кобчика пополам, и еще выжег в скале дыру глубиной в локоть и длиной в человека?

Арфарра, кряхтя, заворочался на подушках.

– Было там оружие, в этом корабле, – и какое! Такое, что ваш вассал даже не смог понять, что это оружие: вот и я бы полгода назад принял ящик с порохом за засыпку для стен!

Арфарра молчал, улыбаясь в одеяло, вышитое птицами и утками в бездонных заводях.

– Не нравится мне это! – сказал Киссур. – Нет государства, которому не нужна война. Если в государстве есть оружие, значит, будет и война. Если люди не будут воевать, оружие начнет воевать само. А если люди со звезд воюют, то зачем им воевать друг с другом за свои же объедки, когда можно объединиться и напасть на страну, в которой нет оружия и есть богатство? Не кажется мне, что народ с таким оружием – мирный народ!

– Напротив, – сказал Арфарра, – это очень мирный народ. Самое страшное оружие изобретают самые мирные народы.

Арфарра засмеялся.

– Тебе, Киссур, не нравится, когда государство умирает? А почему? Потому что его завоевывают окрестные варвары. Почему же варвары сильнее? Потому что люди империи добывают себе на жизнь трудом, а варвары добывают себе на жизнь войной. О, варвары ничего плохого не хотят империи! Но они считают несправедливым, что люди ленивые и робкие пьют из кувшинов с прекрасными лицами, и носят