Белокурый варвар подошел к Арфарре, стал на одно колено и сказал:

– Господин Арфарра! Я арестовал Нана не затем, чтобы утешить собственное честолюбие, а затем, чтобы место продажной твари занял тот, в ком народ четверть века чтит своего заступника: яшмовый араван Арфарра!

С этими словами Киссур стащил с себя ферязь и накинул ее на плечи Арфарры. Присмотрелся и вскричал:

– Ба! Да где же я успел так порвать эту чертову тряпку!

Действительно, – дивная ферязь, украшенная пятнадцатью видами драгоценных камней, тремя рядами знаков и четырьмя добродетелями, была промочена и даже надорвана, и серебрянный пеликан, птица гармонии, потерял свой жемчужный глаз.

Вечером Чареника и еще пять членов Государственного Совета договорились, что государь не имеет права казнить и пытать людей без общего согласия членов Совета, то есть их самих. Андарз, главный зачинщик, написал соответствующий закон. По зрелом размышлении белокурого варвара решено было убить не на людной церемонии, а ночью в государевой спальне, и тут же, окружив государя, потребовать от него подписи под законом.

После этого настал час Овцы, и семеро заговорщиков, не упуская, предосторожности ради, друг друга из виду, поспешили в малую Озерную Залу, где государь в час Овцы появляется у алтаря и подносит предкам овцу в виде серебряного персика. Государь совершал возлияния, а чиновники стояли на коленях, обнажив головы. Сосед тихо спросил Андарза, что будет, если государь подписи не даст? Андарз усмехнулся и сказал: «Это мое дело».

Кончился обряд, распахнулись двери, и в них показался Киссур со златотканой ферязью под мышкой, и высокий – не ниже своего спутника – худой старик в белой холстине. Кто-то прыснул. Чареника насмешливо проговорил:

– Тише, тише! Ясновидящий читает наши мысли!

Старик подошел к министру финансов и сказал:

– Ваши мысли нетрудно прочесть, господин Чареника. Во-первых, вы думаете, что я сумасшедший фокусник. Во-вторых, вы думаете о миллионах, которые приносит вам каждая минута: ведь народ еще не знает об аресте Нана, и покупает билеты займа втридорога. А вы, уже зная, – продаете их. А в-третьих…

Старик замолчал. Чареника побледнел и отступил на шаг. Андарз, министр полиции, не растерялся, и, будто поправляя одежду, дотронулся до плеча. Один из офицеров охраны заметил знак и повернулся, чтобы идти.

– Куда вы, господин офицер? – негромко спросил Арфарра.

Тот вытянулся и стукнул хохлатой алебардой об пол.

– Моя обязанность – проверять посты.

– Ты, я вижу, исполнительный человек, – заметил Арфарра. – Государь дает тебе более важное поручение: возьми сто человек и закрой, пожалуйста, на сегодня биржу. Что же касается охраны государевых покоев, – Арфарра выпрямился и обвел глазами присутствующих, и семеро из них почему-то побледнели, – государь временно доверяет эту обязанность городской страже.

Арфарра посторонился. В зал, один за другим, восторженно вертя головами, входили стражники в зеленых кафтанах. Все это были варвары-аломы из городской стражи, они кланялись государю, а потом кланялись своему сородичу и потомку их старых королей, Киссуру Белому Кречету.

Проклятый старик сменил всю дворцовую охрану, преданную заговорщикам, на городских стражников, ненавидевших людей Андарза! Андарз хотел было закричать, что городской страже запрещено быть во дворце, но уставился на лоб старика, и волоски на его теле поднялись от ужаса. Арфарра догадался и провел рукою по лбу: кровь!

В тот самый день, когда он сдал первый экзамен, появилась у Арфарры эта болезнь и не раз его подводила. Чиновник Арфарра никогда не менялся в лице, однако при сильном волнении на лбу его выступали капельки крови. Четверть века, ни в каменоломнях, ни в хижине отшельника, не было у него этой болезни – а вот сейчас опять появилась.

Тут далеко на городской башне стали бить часы, извещая, что сегодня время торговать кончается необыкновенно рано.

Днем Варназд не отпускал Киссура от себя ни на миг и следил, чтобы им наливали из одного кубка: он боялся, что юношу просто убъют. Притом государь видел известного рода взгляды. Он знал, что теперь будет: улыбочки, намеки, неопровержимые доказательства, что Киссур-де клеветник. О, в ближайшие три дня неопровержимых доказательств клеветы Киссура будет предостаточно, – в этом государь не сомневался. А вот через три дня, представьте себе, предостаточно будет доказательств его правоты…

А вечером у государя Варназда был приступ астмы. Государь велел стелить в спальне вторую постель. Тут Киссур отказался наотрез, нашел большую медвежью шкуру, кинул ее у порога и свернулся на ней клубочком, как верный пес.

Итак, Киссур ночевал в государевой спальне, где на шелковых карнизах сидели священные птицы, связанные попарно цепочкой, и крупные аметисты на потолке заливали комнату безумным и отраженным лунным светом. Киссур и Варназд говорили долго-долго, и государь в конце концов спросил Киссура, неужели он действительно считает своим отцом человека, который умер за три года до рождения сына? Киссур отвечал, что человек этот не совсем умер, потому что все видели, как из его погребального костра вылетел белый кречет. Варназд помолчал и сказал:

– Все-таки нехорошо верить в эти сказки.

– Почему же сказки, – возразил Киссур. – В нашем роду на вершину погребального костра всегда сажают белого кречета в бамбуковой клетке. Потом дергают за веревочку, открывают дверцу, и кречет улетает. Если меня убьют чиновники, сделайте, государь, то же самое.

Киссур помолчал и добавил:

– А в тот раз, когда сжигали тело отца, веревочка перегорела раньше срока: один вассал бросился в огонь, чтоб отпереть клетку, и сгорел.

Варназд попросил Киссура поправить подушку и сесть у изголовья. Киссур поправил подушку и сел на то место, где часто сидел Нан.

– Не сюда, – с досадой закричал Варназд.

– Что с вами, государь?

Варназд заворочался в постели, сжал виски руками и вдруг сказал:

– Мать не любила меня, пока не увидела, что брат мой уже взрослый. Однажды он ударил меня по лицу: на следующую ночь она пришла сюда, села у изголовья и долго плакала. Когда она пришла через два дня, было очень темно. Она села на то же место: а я взял в темноте подол ее платья и приметал к нему мешочек с лягушачьими лапками и прочим вздором, чтобы она любила меня. А потом казнили брата, завели следствие о монахах-шакуниках, и мешочек приписали им, – я ведь ничего не мог сказать, правда?

Киссур промолчал. Варназд схватил его за рукав и зашептал:

– Никогда, никогда не проси у меня, как Нан, помилования для храма Шакуника.

И снова ночь нависла над городом. Все честные люди спали, как предписал государь Иршахчан. Горели лишь звезды на небе, горели свечки воров и плошки сектантов, горели горны алхимиков и нетленный огонь в зале Ста Полей.

В это время раскрылась потайная дверь, и в дворцовый кабинет господина Нана вошел человек в белом плаще и с фонарем в форме стеклянного гуся. В таком одеянии первый министр Руш ходил когда-то по ночам к государыне Касии. Когда сын Касии взошел на трон, он отрубил Рушу голову. Но Руш, верный любовник, не перестал ходить по дворцу по ночам, только голову свою теперь носил подмышкой. Стражники избегали встречаться с ним. Это считалось плохим предзнаменованием.

Человек, одетый на всякий случай как привидение, привидением, однако, не был, а был сыном министра финансов Чареники.

Стены кабинета первого министра были покрыты розовым деревом с затейливыми медальонами. Каждый медальон изображал какое-нибудь животное ойкумены. Чареника-сын поставил фонарь на стол и пошел вдоль стен, одним пальцем считая фигурки, а другой засунув в рот от страха. Золоченые ехидны и выдры