народовластии: почему-то памфлеты эти становились все популярнее, хотя их арестовывали много резвее, чем памфлет о «Ста вазах», и хотя они были гораздо хуже написаны.

Господин Нан указал, что общественное мнение было нужно ему, чтобы покончить с Мнадесом, а теперь, когда Мнадес уйдет в отставку, общественное мнение ему уже ни к чему. Чареника, боявшийся, что после Мнадеса Нан примется за самого Чаренику, вздохнул с облегчением, а Андарз тут же заполнил в уме два-три ордера на арест.

После обеда господин министр прошел на женскую половину. Там, в розовой комнате, плясало заходящее солнце, а в резной колыбельке лежал розовый сверток, – его сын, – и сладко причмокивал губами.

– Агу-агу, – сказал министр и показал сыну буку.

Сверток забулькал в ответ.

Нан схватил ребеночка на руки и стал гулькать с ним и курлыкать, и так он курлыкал гораздо дольше, чем мы об этом расказываем, ну совершенно как обычный смертный.

Вечером, несмотря на всю видимость удачи, господина Нана вдруг стало одолевать беспокойство. Оно все росло и росло. Министра охватил легкий озноб. Что-то страшное повисло перед глазами. «Переутомился», – подумал Нан.

Нан протер глаза и решил еще раз посетить государя, но тут к господину министру явился главный распорядитель дворца Мнадес. Нан разделил с посетителем легкий ужин. Господин Мнадес принес с собой прошение об отставке. Нан участливо справился о причине. Господин Мнадес стал долго говорить о своих ничтожных талантах. Нан вежливо сказал:

– Отставка эта причинит невозвратимый ущерб государству.

Мнадес настаивал. Нан всплескивал руками и не соглашался. Мнадес, вспотев от страха и думая, что Нан хочет не отставки, а казни, зажмурил глаза и сказал, что он намерен постричься в монахи и в знак отрешения от мирской суеты хочет подарить свою коллекцию ваз господину Андарзу, – так что и эту проблему Нан решил. Тогда Нан нехотя согласился на то, чтоб Мнадес завтра подал государю просьбу об отставке. Мнадес ушел, сознавая, что одержал величайшую в своей жизни победу, ибо сам никогда бы не согласился отправить в отставку того, кого имеешь все возможности казнить.

Ночь, глубокая ночь опустилась на город. Все честные люди спали, как предписал государь Иршахчан. Горели лишь звезды на небе, горели свечки воров и плошки сектантов, горели горны алхимиков и нетленный огонь в зале Ста Полей.

Господин первый министр не спал. Какое-то странное беспокойство исподволь овладевало им. Министр взглянул на свои руки: они дрожали. Отчего? Непонятно.

Министр перебрал в уме все эпизоды встречи с Мнадесом и решил, что беспокойство оттого, что Мнадес лгал. Да: несомненно лгал, завтра, в зале Ста Полей, он расставит Нану ловушку. Нан осклабился. Все ловушки были предусмотрены. Самое лучшее – иметь план и не иметь его.

Нан стукнул в медную тарелочку.

– Чаю и бумаг! – сказал он вошедшему чиновнику. – Тех, об инисской контрабанде. Черт знает что делают!

Утром, в час, назначенный для подачи доклада, сто дворцовых чиновников и триста чиновников государственных пришли в залу Ста Полей и заняли подобающие рангу места.

Они увидели залу, подобную раю, в которой перекликались яшмовые птицы и кивали головами звери, усыпанные всеми пятнадцатью видами драгоценностей. Четыре двери, по числу видов поощрений, вело в залу Ста Полей. Сто колонн, по числу видов наказаний, поддерживало небесный свод, а между колоннами ходило золотое солнце на бронзовой петле, и колонны были столь огромны, что от одной колонны до другой лежал один дневной переход солнца.

Тут зазвучала музыка и вошел государь в белых нешитых одеждах и в белой маске мангусты. В одной руке у него было бронзовое зеркало власти, в другой – длинный бич наказания. «Распуститесь», – промолвил государь, и тут же на Золотом Дереве распустились рубиновые цветы. «Созрейте», – молвил государь Варназд, – и дерево покрылось золотыми гранатами. Звери принялись танцевать, а чиновники упали на колени, – много ли, мало взять слов, красоту этого не опишешь!

Совершили молитвы и возлияния, спросили одобрения богов, и вышло так, что боги одобрили происходящее. Государь лично сорвал золотой гранат и положил его на подушку у алтаря государя Иршахчана. Объявили, что желающий сказать слово должен брать золотой гранат.

Люди вытянули шеи. Первый министр повернул голову и стал глядеть на господина Мнадеса. По вчерашнему уговору, Мнадес должен был взять в руки гранат и просить об отставке. Но старик отчего-то медлил. Слезы навернулись на его глазах, – может быть, от обилия бликов и света? «Что задумал этот негодяй?» – мелькнуло опять в голове Нана.

Мгновения шли: Мнадес плакал.

В этот самый миг, оттолкнув других, к алтарю подошел юноша в платье дворцового чиновника низшего ранга, с лицом белым, как камфара и с холодными карими глазами. Он вцепился в золотой гранат и сказал:

– Государь! Дозвольте докладывать!

«Откуда это?» – зашептались кругом.

А Киссур уже кланялся государю.

Киссур провел бессонную ночь наедине с покойницей. Он не раз в мечтах произносил свой доклад, и теперь, казалось, ему надо было лишь перебелить его, однако первую ночную стражу он просидел впустую. Он сначала думал, что его смущает покойница, – но та лежала смирно. Тогда Киссур вышел из флигеля и увидел на земле, напротив двери, огромного белого кота, и подумал, что это первый министр или его соглядатай. Киссур прошептал заговор и метко швырнул в кота камнем. Тот вспискнул и пропал. Наваждение исчезло, Киссур сел на циновку и к утру перебелил доклад. Впрочем, он собирался говорить не по- писаному.

В голове его все смешалось – и от бессонной ночи, и от всего остального. То чудилась ему вейская сказка о чиновнике: «Чиновник Ханшар, читая доклад, изобличает злоупотребления и получает чин ревизора». Все сказки ойкумены кончаются счастливо! То чудилась ему варварская песня о рыцаре: «Рыцарь Надр, наточив меч, сражается с драконом и погибает в неравном бою». Все песни варваров кончаются еще счастливей, чем сказки ойкумены, – гибелью героя, который не нашел себе равных среди людей и бросил вызов богам.

То вспоминал он о речи отца своего, Марбода Кукушонка. Марбод был лучшим мечом королевства и говорить умел только перед боем. Речь эта была первой и последней записанной за ним речью, и защищал он в ней документ довольно гнусный, так называемую «Хартию Ограничений», и вдобавок предложил, чтобы за соблюдением ограничений, налагаемых на власть короля, смотрел совет выборных лиц со всего королевства.

То вспоминал он об Арфарре-советнике, который двадцать пять лет назад мог бежать от наказания или умолять о прощении, но приехал в столицу и закончил свою жизнь – как думали все – докладом в зале Ста Полей.

Киссур огляделся. Резное небо. Квадраты полей. Сотни лиц. Дым выходит из курильниц, между зеркалами и дымом бродят туманные призраки. Стоит аметистовый трон, – правой ножкой на синем квадрате, называемым «небо», левой ножкой на черном квадрате, называемым «земля», так что тот, кто сидит на троне, одной ногой попирает землю, а другой – небо, а над спинкою трона горит золотое солнце и две луны, так что тот, кто сидит на троне, касается головой солнца и лун.

На ступенях аметистового трона – первый министр. Вот он каков! Нет еще и сорока, но кожа желтовата и мешки под глазами. Строен, среднего роста; гранитная крошка глаз; брови густые и толстые, как иглы ежика; красивые жадные губы и подбородок скобкой. Кого-то он напомнил смутно.

– Нынче, – сказал Киссур, – боги ушли из мира, оборотни наводнили его. Чиновники захватывают земли, обманом понуждают крестьян усыновлять их. Действия их несвоевременны, одежды – вызывающи. Чиновники присваивают законы, богачи присваивают труд. Ступени храма справедливости заросли травой, ворота торжищ широко распахнуты. В столице отменили стену между Верхним и Нижним городом, зато воздвигли другую, невидимую. Проходит эта невидимая стена в пятидесяти шагах от оптовой пристани. По одну сторону невидимой стены мера риса стоит три гроша, но покупающий должен купить не меньше десяти