ойкумене, даже камни плачут кровавыми слезами. Завтра в зале Ста Полей представляют доклады: но, думаю, не сыщется ни одного докладчика, который осмелится раскрыть перед государем всю правду и пойти против министра Нана.

Они сидели рука в руку, почти в темноте. Светлоглазый садовник помолчал и спросил с некоторой насмешкой:

– А вы бы – осмелились?

– Я – убийца без документов, – возразил Киссур, – кто же меня пустит в залу Ста Полей?

Садовник положил руку на плечо Киссуру.

– Знаете, – сказал он медленно и заметно колеблясь, – я не рассказал вам, почему я во дворце. Двоюродная сестра моя – в государевых наложницах, а брат ее заведует курильницами и треножниками для погребений. Он сейчас лежит больной, а между тем во флигеле Осенних Слив умерла одна из фрейлин государевой тетки: кто-то должен сидеть с покойницей наедине. Я уговорю брата согласиться на подмену. Сегодняшнюю ночь вы проведете во флигеле. У вас, стало быть, будет пропуск и платье дворцового чиновника низшего ранга. В нем вы сможете явиться в залу Ста Полей. Осмелюсь напомнить правило, вам, без сомнения, известное, – государь Иршахчан установил в зале Ста Полей полную свободу. Доклад может читать любой, кто взял в руки золотой гранат, и никто не смеет прервать докладчика. Так что же?

Киссур вздохнул:

– Но когда все раскроется, какая кара постигнет вас!

– Это неважно, – живо перебил собеседник, – я не побоюсь кары, если ее не побоитесь вы.

Киссур упал на колени и сжал его руку.

– Друг мой! – воскликнул он, – вы понимаете, на что идете? Вы, может быть, думаете, случится чудо, спадут пелены с глаз взяточников, оживут статуи? Увы, друг мой, наши имена разве что промелькнут в примечаниях к Небесной Книге. Мы всего лишь умрем, и не ради спасения империи, а просто потому, что должен же кто-то сказать «нет» – негодяю!

Они вышли из грота. Небо было вышито ослепительными созвездиями. Тысячи цветов струили дивный аромат; хрустальные фонари соперничали в своем хрупком великолепии с лунами. Изящный садовник провел Киссура лукавыми дорожками к запретным женским покоям, схоронил его в кустах, ушел куда-то на два часа, вернулся с платьем и пропуском и отвел во флигель к покойнице. Даже часы принес: оказывается, подражая министру, теперь все придворные носили на поясе часы. Не забыл он и еще кое-что: бумагу и тушечницу! Киссур обнял его на прощание. Садовник мягко высвободился из его объятий и спросил:

– Остается одно, но самое важное. Министр работал над докладом дни и ночи, сотни людей помогали ему. Сумеете ли вы за одну ночь сочинить нечто безусловно-достойное?

Киссур усмехнулся.

– Я шел из Харайна в столицу. Я слышал, как заболоченные озера и засохшие поля сочиняли доклад государю, я видел, как плачут небо и земля, трава и деревья, люди и камни. Я слышал – и запоминал. Это господину Нану надобно сочинять доклад, – мне достаточно пересказать то, что сочинили за меня небо и земля, трава и деревья, люди и камни, то, что им известно тысячи лет.

Лукавый садовник был прав, уверяя, что первый министр сидел над докладом день и ночь.

О, доклад перед лицом государя! Строки Небесной Книги, жемчужины слов на нитях мудрости. Идеальный доклад подобен стиху: в каждом слове – тысяча смыслов, в каждой фразе – тысяча оттенков.

Вот, например, скромное замечание, что для блага страны благоразумная ограниченность подданных, твердо уверенных в имуществе, полезнее вольномыслия, бездумно подвергающего критике любые устои. Цитата безукоризненная, взята из трактата Веспшанки. Но в том-то и дело, что Веспшанка цитировал автора из городской республики, только слово «граждане» поменял на слово «подданные». Гм… Это что ж, стало быть, первому министру все равно, какой в государстве образ правления, важно только, чтоб было благоразумие, а не вольномыслие? Или это просто уступка «красным циновкам?»

Да право, есть ли у господина министра какие-нибудь убеждения? Планы? Система?

– Я, ничтожный, не умею строить для людей больших планов, – не раз говаривал господин министр, – я, однако, хочу, чтобы каждому человеку было позволено строить свои маленькие планы.

Лукавил, как всегда…

Ну, одно-то убеждение у господина министра было: он был убежден в том, что власть должна принадежать ему, – а не какому-нибудь Чаренике с круглыми пальцами… И уж конечно, не куче горшечников и ткачей с пустыми глазами. И за это свое заветное убеждение, не высказываемое вслух, господин Нан был готов перегрызть горло кому угодно.

Итак, господин Нан перелистал свой доклад. Доклад сей, по мнению его друзей, доказывал, что мы живем в наилучшем из возможных миров и сам являл собой образ совершенства. Тем не менее образ совершенства существовал в двух различных вариантах.

Вариант из четырех глав показывал, что мы живем в наилучшем из возможных миров и мало трактовал о недостатках. Вариант из пяти глав опять-таки показывал, что мы живем в наилучшем из возможных миров, но очень много трактовал о недостатках и их виновнике, господине Мнадесе и дворцовых чиновниках.

Кроме того, был отдельный доклад министра полиции, члена Государственного Совета Андарза. Читавшим этот доклад было ясно, что по его оглашении Мнадес будет немедленно арестован. Ибо несмотря на то, что господин Мнадес стал поощрять подведомственных ему чиновников одеваться с соблюдением традиций, все же главный распорядитель дворца был лично замешан в такие вещи, что, – чересчур! Травка «волчья метелка» – это вам не красная вода… К тому же господин Мнадес в последнее время возымел страсть к созданиям из числа тех, что не упоминаются в государственном кодексе о наказаниях, дабы не признавать их существования, – а государь этого до крайности не любил.

Вообще господин Нан предпочитал арестовывать людей за грехи с мальчиками и девочками, а не за взятки или махинации. Ведь обвинение в махинациях, разматываясь, как по цепочке, тянет за собой десятки полезных людей, а обвинение в скотских забавах не губит никого, кроме обвиняемого.

Так что ближайшие друзья Нана, видевшие доклад, прямо-таки содрогались от возмущения, а также оттого, что Нан сумел все, сказанное в докладе, доказать. Ибо, без сомнения, все они были всеми тремя составными частями своего существа, как-то: духом, телом и удостоверением о занимаемой должности – преданы господину Нану. Но все они знали, что у господина Нана есть кабинет. В кабинете – шкаф, в шкафу – сейф, в сейфе – папка, в папке бумаги, в бумагах – их собственная смерть в виде донесений и фактов, не уступающих фактам о господине Мнадесе.

Итак, господин Нан сидел в своем кабинете, когда еле слышно вздрогнули стекла: часы на башне у биржи извещали, что кончается время торговать. Через пять минут вошел один из секретарей с бумагами на серебряном подносе. Сверху лежали биржевые отчеты. Утром, при открытии, бумаги займа стоили двести пятьдесят. В полдень – двести пятьдесят пять. К вечеру поднялись еще на четыре пункта.

– Великий Вей, они сошли с ума, – сказал первый министр и, по рассеянности, видимо, положил лист в яшмовую папку с донесеними о городе Нахуне, где объявился лис о десяти хвостах, шайка «бичующихся» и состояние, близкое к недовольству.

– Осмелюсь заметить, – молвил секретарь, – когда народ сходит с ума, покупая на бирже, это лучше, чем когда народ сходит с ума, устраивая бунт.

Господин Нан хотел сказать, что, когда народ сходит с ума, это все равно кончится скверно, но промолчал и вместо этого произнес:

– Государь приказал сократить всех дворцовых чиновников, так что нет надобности в докладах, порочащих Мнадеса. Ибо отставка господина Мнадеса предпочтительнее казни по двум причинам. Во-первых – всякая казнь неприятно нарушает атмосферу доверия. А во-вторых, в больших сановниках народ видит, знаете ли, что-то божественное. А я этого не желаю. И бывает, что богам рубят головы, однако не бывает, чтобы боги выходили в отставку. Это очень важно, – чтобы высшие чиновники могли бы беспрепятственно подавать в отставку.

Через кабинет шли посетители, приемная пестрела подарками и карточками. Обед Нан разделил с министром финансов Чареникой и министром полиции Андарзом. Господин Андарз очень хотел прочитать свой доклад, и не раз в течение ужина вздыхал и говорил, что это мерзость, если Мнадес так и уйдет в отставку, и его коллекция ламасских ваз так и останется при нем. Говорили также о памфлетах о