– Что? – Да, Арфарра, я, конечно, Арфарра, – сказал старик, по-особенному склабясь и вертясь.

Секретарь почтительно задумался.

– А не могли бы вы, – молвил он, – поведать мне о последней вашей встрече с мятежником Баршаргом?

– Могу, – вскричал старик, – очень даже могу. – Вскочил с места и взмахнул грязными руками:

– Значит так: он – на деревянном гусе; я – на медном павлине! У него волшебный меч, у меня – вот такая кубышка!

Старик повернулся и подхватил горшок с тюремной похлебкой. Грязный балахон хлопнул за спиной. По горшку словно пробежали голубые молнии.

– Он махнул мечом и прочитал заклинание! Тотчас же с неба слетели голубые листья, превратились в волков и накинулись на государево войско. Я, однако, прочитал заклинание и брызнул водой из кубышки, – тотчас посыпались желтые листья, превратились в мечи и стали сечь волков. Глядь, – те пропали, вся равнина вновь усеяна листьями. Тут он махнул рукой и произнес заклятия, – листья вспучились волнами, вот-вот затопит государево войско.

– Негоже! – крикнул я и взмахнул рукавом, – вся вода ушла ко мне в рукав. Тут я поднял кубышку и прочитал заклинание, – чернокнижника выворотило наизнанку и внесло ко мне в кубышку: одна голова гуся торчит наружу!

И старик поднял кубышку: из нее, действительно, точала голова живого гуся, поводила глазами.

– Я – к государю. «Эге! – говорит государь, – чего это у кувшина горлышко неровное?» «Неровное – так сравняю», – отвечаю я, – и одним ударом сношу гусю голову!

С этими словами старик выхватил у стражника алебарду и расколол алебардою горшок. Гусиная кровь так и брызнула секретарю в глаза, залила платье. Тут только секретарь сообразил, что это не кровь, а вонючая тюремная похлебка. Секретарь отпрыгнул, ругаясь, и выскочил из камеры.

В камере оба стражника упали на колени перед стариком:

– Яшмовый араван, – шептал Изан, стелясь по полу носом.

Секретарь улепетывал вверх по лестнице. Уже на пятнадцатой ступеньке он сообразил, что гусиная голова, которой стращал его сумасшедший фокусник, была ни чем иным, как костлявой фокусниковой рукой. «Да где же они такую дрянь берут на похлебку,» – думал секретарь, принюхиваясь к омерзительному зловонию, исходившему от темно-зеленого кафтана на салатной подкладке.

В камере старик, выпрямившись, смотрел поверх голов стражников на захлопнувшуюся дверь. Никакого сумасшествия в глазах его больше не было, а злорадство было преизрядное. «Неумный же ты человек, господин Мнадес, – думал он, – и хватаешься за соломинку. Уж кому-кому, а тебе настоящий Арфарра страшней, чем первому министру».

Через три часа, почистившись, секретарь доложил Мнадесу.

– Похож, глаза золотые, но – обыкновенный сумасшедший.

В голове его прыгала озорная мысль: «Вот забавно, если это настоящий Арфарра – но спятивший. Впрочем, если правда то, что о нем рассказывают, то этот человек был не в своем уме с самого начала».

– Говорят, – прибавил секретарь, – у настоящего Арфарры была злая болезнь, – когда он волновался, на лице его ничего не отражалось, но на лбу выступала кровь. А этот прыгал передо мной, как пирожок на ниточке, и никакой крови.

Не прошло и недели, – старик с золотыми глазами приобрел изрядную власть над стражниками. Заключенных часто водили на работы, и старик приказал, чтобы его повели в Небесную Книгу, перетаскивать ящики. Это было разрешено, поскольку старик сказался неграмотным.

Стражники стали таскать ящики за него, а старик куда-то пропал. Начали искать и долго не могли найти, пока Идари, которая теперь была за старшего в красных отделах, не догадалась заглянуть в отдел грамот, увечных от рождения. Там-то и нашли старика: он сидел, нахохлившись, на большом белом ящике. Старик очень обрадовался, что его нашли, и Идари тоже обрадовалась, поглядела и подумала: «Бедненький! На нем лица нет: еще бы полчаса посидел и, наверное, задохнулся бы».

А вечером Идари заметила непорядок: один из ящиков отдела сидел в гнезде задом наперед. Идари стала ящик переставлять и заметила, что кто-то перевернул в нем карточки. Идари перевернула их обратно и увидела, что не все карточки лежат головой вниз, а только одна треть. Кто-то перебирал бумаги и, по рассеянности, перебранную им треть переворотил. Идари поглядела на карточку, которой окончили перебор. Карточка была невразумительная: отчет о какой-то морской экспедиции, посланной араваном Арфаррой за год до его опалы. Идари поняла, что экспедиция вернулась, когда Арфарра был уже арестован.

Идари хотела сходить в седьмой зал и посмотреть, на каком ящике сидел давеча золотоглазый старик, но забегалась и устала. Да и что он мог там найти? В увечный отдел никого не пускали без особых разрешений (заключенные – не в счет, разумеется). А разрешений никто не просил, потому что эти документы были совершенно никому не нужны: в отдел попадали документы, надобность в которых отпала еще до их завершения. Стояли они без всякого порядка, архивариусы таскали их домой для разных нужд, так что порой из той самой ведомости, для которой был нужен особый пропуск, уличная торговка крутила кульки для пирожков.

На следующий день Идари испекла лепешек и украдкой сунула их старику.

– Это что? – удивился старик, и цепко ухватил ее за рукав.

– Вот… лепешки, – покраснела черноглазая красавица. – Вам и стражники носят…

– Стражники считают меня Арфаррой, а вы – сумасшедшим.

Идари побледнела: «Никакой он не сумасшедший», – вдруг мелькнуло в ее голове. То ли старик понял ее мысли, то ли разум его был действительно омрачен: глаза его зажглись желтым, нехорошим светом, он пронзительно захохотал:

– Порчу, порчу! Навели порчу на девушку! Помолюсь, помолюсь судье Бужве за лепешечки, будет у девушки хороший жених!

Идари в ужасе убежала.

Киссур бродил по городу до полуночи: запретных для хождения часов теперь, почитай, не было. Это был совсем уже не тот Киссур, который робел перед госпожой Архизой.

В полночь он явился к шестидворке у Синих Ворот, перемахнул через стену, взлетел, как рысь, на старый орех и перебрался оттуда на карниз, увитый голубыми и розовыми цветами ипомеи. Киссур бережно, не измяв ни одного цветка, прижался к окну, провертел в масляной бумаге дырочку и заглянул внутрь.

Девичья горница была пуста. Перед восемью черепашками горел светильник, а за светильником на деревянной решетке сушилась зеленая рубаха с длинными рукавами. Такую рубаху ночами девушка вешает на решетку, чтобы тот, кто ей понравился, вернулся поскорей. У Киссура задрожали пальцы, он подумал: «Вот она – настоящая любовь! Обмениваться незначащими словами, но слышать слова бровей и глаз, понять их и два года тосковать друг о друге…Стоило ли мне забираться так далеко?» Где же, однако, сама Идари?

Тут внизу стукнула решетка. Киссур распластался на широком карнизе, за лианами. Из дома вышла маленькая фигурка, пошла по золотой песчаной дорожке к беседке над прудом. Белый пояс трепещет за спиной, как крылья бабочки, шаги так невесомы, что песок не скрипит, а поет. Идари!

В руках у девушки был кувшинчик. Она набрала в него воды, пошептала и вернулась в дом. Пока ее не было, Киссур приподнял деревянную раму, скользнул внутрь и стал за ширмой с вышитой на ней через все створки веткой цветущей сливы.

Идари поднялась в горницу, расставила восемь черепашек, бросила в курильницу ароматные веточки, перевязанные голубой нитью, вылила воду из кувшина в миску и зашептала над ней. Киссур покраснел за ширмой до ушей, потому что никогда не думал, что девушки знают такие слова, а их, оказывается, полагается шептать в полночь, чтобы увидеть в миске лицо жениха.

Тут Киссур вылез из-за ширмы и поцеловал девушку в шейку, так что лицо его как раз отразилось в миске.

– Кешьярта, – сказала девушка, оборачиваясь.

А Киссур потянул занавеску, чтобы не смущать Парчового Бужву, и впопыхах задел решетку у изголовья – теплая рубаха растопырила рукава и слетела на постель.

– Не надо, – неуверенно сказала Идари.