перегон трехтысячного табуна оленей на плоскогорья Синего хребта.

— Что, не понравилось? Это тебе не диссертация… Полтора миллиона на ногах — к приискам гонишь, а на меня напираешь… Вот и решай теперь.

Читаю ультиматум. И только сейчас представляю всю глубину ответственности и риска перегона полудиких тундровых оленей в глубь девственной тайги. Как заглянуть в будущее, увидеть, что ожидает меня на плоскогорьях Синего хребта? Имеет ли право директор в государственном хозяйстве требовать единоличной ответственности? Ведь личная ответственность в советском хозяйстве сочетается с коллективной. А если распустим табун в тайге? Что тогда?

Последний ход рассчитан тонко: не лучше ли действительно отступить, повернуть табун на Колыму и спокойно плыть по течению, ни за что не отвечая?

Директор хитровато щурится, словно читая скрытые мысли, и преспокойно ожидает ответа. Сейчас он его получит! Хватаю ручку и подписываю «кабальную грамоту»; жирная клякса срывается с пера вместо точки.

— Тьфу ты, бес, подписал!..

— Пишите теперь распоряжение Ромулу ставить табун на отел в Омолонской тайге.

— Черт с тобой, лезь в омут, Жюль Верн омолонский!..

Махнув рукой, директор быстро пишет приказ на клочке бумаги, ломает перо, вытаскивает из кармана печать и прихлопывает бумажку так крепко, что на столе подпрыгивают и звенят стаканы.

Катя тихо вскрикивает во сне, откидывая одеяло.

— Бери, что ли… Хватит на чужих жен поглядывать, — вдруг смеется Алексей Иванович. — Любуйся на Омолоне своей Марией.

Беру приказ. Сердиться не могу, буйная радость теснит грудь. После отела оленей из тайги уже не повернешь, судьба похода к Синему хребту решилась.

Прощаюсь. Говорю, что выеду на Омолон утром.

— В такую пургу ехать? Окончательно спятил…

— Нужно, ждут вашего приказа на Омолоне.

Хочу во что бы то ни стало перехватить Ромула в бригаде у Прокопия и завернуть на Омолон. Прошу Алексея Ивановича не показывать моего обязательства никому на усадьбе, не мешать делу обезличкой в походе, ведь Ромул должен головой отвечать за табун.

— Не учи… без тебя знаю! Что же я, не советский человек, что ли? ворчит он, пряча документ в полевую сумку.

Я задумался. Еще не поздно повернуть табун. Может быть, директор опытнее в этих делах, и лучше послушать осторожного совета, пока не поздно… Вспоминаю товарищей и вдруг с особой остротой понимаю, что выиграл битву, отступать нельзя.

— Поехал. Не поминайте лихом!

— Ой, да упрямый ты… чалым.

Он сжимает на прощание руку, и злость больше не портит красивого цыганского лица. В эту вьюжную ночь я не предполагал, что свидеться нам больше не придется — непредвиденные обстоятельства навсегда разведут наши пути.

Ночью я распечатал письмо Марии. За окном по-прежнему бесновалась пурга. Пинэтаун крепко спал на койке, раскинув руки. В потертом конвертике оказался смятый листок, исписанный знакомым мелким почерком. Вот что писала девушка:

Письмо взволновало, как нежное прикосновение дружеской руки. Я завидовал Косте: он мог когда хотел видеть Марию, слышать ее голос и говорить с ней. Хотелось чем-то хорошим отблагодарить девушку за ласковое слово. Вот тут я и вспомнил о Булате. Оделся, снял со стены свой зауер и выбрался на улицу.

Долго пришлось карабкаться по сугробам, проклиная пургу, к одинокой хижине Михаила. В окошечке не было света — каюр спал. И я едва добудился старика, барабаня изо всей мочи в обмерзшие стекла.

Неожиданная просьба, да еще в полуночье, удивила каюра. Я просил отдать, в обмен на ружье, Булата — передовика Михайловой упряжки. Михаил купил Булата у промышленников слепым щенком, вырастил в крепкого ездового пса и обучил водить упряжку. Часто каюр брал с неутомимым Булатом первые призы на районных гонках, и передовика, похожего на волка, мечтали заполучить многие каюры Нижне- Колымской тундры.

Но и мое ружье славилось на весь район метким боем. В этой стране дичи ему не было цены. У Михаила разгорелись глаза: весной и осенью он промышлял пролетных гусей и такое ружье имело для него особую ценность.

Старый каюр осторожно поглаживал блестящие «крученые» стволы, покачивая седой головой:

— Эх, парень, знать, присушила тебя девка, коли дорогое ружьишко отдаешь!

Для виду старик поторговался, попросил в придачу дроби и, не вытерпев, ударил по рукам, уж больно хотелось поскорее получить драгоценное ружье.

Кто мог подумать, что несколько часов спустя этот счастливый обмен сохранит нам с Пинэтауном жизнь.

И вот нарта скользит по льду Колымы. Темно, не видно собак в снежной сумятице пурги. Потяг натянут, где-то впереди наваливается на постромки Булат с дюжиной ездовых псов. Передовик отлично ведет упряжку сквозь пургу.

Ветер воет и пронзительно свистит, крутит и гонит снег по темному, оголенному льду. К счастью, дует в спину, и упругий воздушный поток подгоняет нарту.

Передо мной покачивается на санях белая фигура Пинэтауна, укутанная в меха. Юноша правит, чутьем угадывая незримые приметы санного пути. Пора сворачивать в Боковую виску, она где-то тут близко и поведет нас к низкому, левому берегу Колымы.

Отыщет ли Пинэтаун в слепящем снежном вихре узкий вход в протоку?

За пазухой кухлянки, в кармане лыжной куртки, спрятан заветный приказ. Тут же, у самого сердца, письмо Марии в маленьком истертом конвертике. Теперь письмо долго будет кочевать со мной в снегах.

Дорогой ценой куплен приказ о наступлении: всю душу вымотали два месяца треволнений на усадьбе. Припоминаю жаркие схватки на совещаниях и документ, оставленный в залог директору, затягивающий мертвую петлю при малейшей оплошности.

В санях увязаны в палатку походная печка, спальные мешки, рюкзаки с нехитрым скарбом и двухнедельный запас продовольствия. На собаках едем к Прокопию, где пережидает пургу Ромул. Дальше на Омолон ринемся на сытых, отдохнувших оленях.

Сквозь вой пурги впереди чудится странный металлический лязг.