совсем парадно.

— Эх, хлопцы разнесчастные! Как цыгане, кочуете и кочуете с оленями. Присмотреть некому. Приносите белье, я вам постираю завтра.

С благодарностью киваю Кате. Не раз выручала она из беды специалистов совхоза, умеряя слишком крутой нрав мужа. В северном поселке почти не было незамужних женщин. Многие из молодых обитателей совхоза вздыхали, поглядывая на Катю. Но она держалась с нашим братом строго — крепко любила своего Алексея. Может быть, поэтому мы чуть ли не боготворили ее.

Катю Алексей Иванович встретил на «материке» три года назад. Молоденькая скромная работница с «Трехгорки» полюбила черноусого северянина с крутым, огневым характером. Они поженились и вместе приехали в оленеводческий совхоз. Заботливые женские руки быстро навели порядок в бревенчатом жилье директора. С той поры, рассказывали старожилы, мягче, отходчивее стал директор.

— Ну, романтик, расписывай «похождения в дебрях».

Не жалея красок, долго рассказываю о походе сквозь тайгу, о найденных полях зимних пастбищ в мачтовых борах Омолона, о продовольственных запасах одинокой фактории у Сохатиного Носа, о Котельникове и Контемирском, вскользь упоминаю о Марии.

— Хороша девка, знатно собаками правит! — вдруг прищелкивает языком Михаил, прочищая свою трубку. — Однако, женит Вадима…

Неожиданная реплика каюра смущает меня. Сбиваюсь и умолкаю.

— Влюбился, что ли, на Омолоне? — посмеивается Катя.

Проклинаю в душе свою неловкость. Почему смутился — не знаю. Ведь с Марией нас соединяет лишь дружба, и девушка ни о чем, кроме дружбы, не говорила.

Алексей Иванович хитровато щурится и прячет усмешку в черный ус.

— Пинэтаун к своей Нанге на Синий хребет рвется, ты невесту на Омолоне завел. Да разве повернут они табун…

Неуместная шутка задевает меня. Мы прорубались сквозь тайгу, мучились, прокладывая путь оленям, нас влекла на Омолон неукротимая жажда деятельности, горячее стремление освоить новые девственные земли, двинуть крупное оленеводство на юг, на пустующие таежные пастбища. Неужели он до сих пор не понимает этого?

— Хоть вы и директор, а Марию и Нангу к делу не путайте…

— Не учите! — взъерошился директор. — Табуном рисковать не позволю! Весной тундровых оленей не удержишь в тайге, уйдут к морю, растает табун, как сахар в стакане, а мне отвечать? Вернешь оленей в Западную тундру, и точка!

— Нет, повертывать табун с Омолона не стану.

— Что-о? Пока не ты, а я директор совхоза.

— А партийная организация, райком зачем? Жаль, нет помполита…

— Партийная организация, райком под суд за меня не пойдут.

— Будет, будет браниться.

Катя наливает опустевшие стаканы, подсовывает блюдечки с темно-вишневым вареньем из голубики — нашего «полярного винограда».

— Ладно, хватит! Не прошибешь тебя разговорами. Пей чай. Завтра поедем в райком.

Алексей Иванович хмуро покручивает ус. Разговор не клеится. Молчаливо потягиваем крепкий, ароматный чай, наслаждаясь домашним вареньем. Все усилия Кати примирить нас разбиваются о невидимую преграду. Прощаюсь с директором холодно. Катя провожает к порогу.

— Не забудьте, приносите завтра постирать и… не грустите.

Серые Катины глаза вспыхивают смешинками. Крепко сжимаю заботливую, дружескую руку.

Пурга разгулялась не на шутку. Северный ветер воет в печной трубе, играет в проводах струнами полярной арфы. Снег ударяет в замерзшие окна так, словно в стекла бросают горсти сухого песка. На улице темно, и космы слепящего снега кружатся под свист ветра, заметая сугробами домики поселка.

Начался месяц пурги. В тундре прервалось сообщение — слишком сильны и продолжительны бураны в этом году; даже опытные каюры не решаются пуститься в путь.

Все собрались на усадьбе и отдыхают после бесконечных скитаний по тундре.

В комнате, устланной оленьими шкурами, тепло и уютно. На бревенчатой стенке прибиты ветвистые оленьи рога, висит оленья шкура, отсвечивает воронеными стволами мой зауер.

Яркий свет электрической лампы льется из-под абажура, освещая письменный стол с бумагами. Сильные порывы ураганного ветра замыкают иногда провода, свет на мгновение гаснет, и чугунная печка светится в темноте огненно-красным сиянием.

Давно перевалило за полночь. Поселок спит, укутанный сугробами. Поет пурга, как будто скрипка плачет за белыми обмерзшими окнами.

Тоскливо на душе… Неужели всегда новое пробивает дорогу в такой непримиримой борьбе?

Два месяца торчу на центральной усадьбе, а толку нет. Боясь лишней ответственности, Алексей Иванович не согласен пускать табун к Синему хребту. В райкоме он назвал смоленский поход авантюрой. Я не остался в долгу и обвинил его в трусости. Мы сцепились на совещании, как драчливые олени, и теперь почти не разговаривали.

Ведь это огромное дело — подарить отчизне в трудную минуту громадный узел девственных пастбищ, крупнейшее оленеводческое хозяйство в сердце Колымской тайги, совсем близко от золотых приисков Дальнего таежного строительства.

Не желая осваивать Синий хребет, директор собственной рукой лишал хозяйство перспектив: в тундре, в кольце многотысячных стад оленеводческих колхозов, совхозу расти некуда.

Райком не решил нашего спора. Посоветовали запросить Якутск. Телеграмма ушла два месяца назад, но Якутск молчал. И вот час назад радист передал по телефону из районного центра неожиданный телеграфный ответ: 

Какой крутой поворот в нашей жизни! Не изменит ли передача совхоза внезапно и судьбу смоленского похода?

Управление строительства помещалось далеко на юге, в Магадане, пожалуй, не ближе Якутска. Но золотые прииски строились в сердце Колымской тайги, на подступах к пустынным плоскогорьям Синего хребта.

Почему Якутск не дал прямого указания штурмовать Смоленскую тайгу? Неужели там не понимают, что наши противоположные взгляды не примиришь на месте?

Вероятно, и директор не спит, получив эту хитроумную телеграмму. Решаю отправиться к нему для последнего объяснения.

Буран достиг особенной силы. Бревенчатый дом сотрясают тяжелые удары ветра. И вдруг в минутное затишье слышу за окном приглушенный лай ездовых собак и скрип полозьев. Прислушиваюсь… Снова ничего не слышу сквозь вой снежного урагана.

Почудилось? Разве найдутся люди, готовые пуститься в путь сквозь гибельную пургу?

Чу, опять…

Брякает гиря у входа. В коридоре шорох. Тихие шаги, ближе и ближе. Кто-то невидимый шарит по стене. Отворяется дверь.

Сгорбленная белая фигура в обледенелых мехах перебирается через порог. Лица не видно: малахай закутан обледенелым шарфом. Снежный гость, точно слепой, протягивает руку и оседает на оленью шкуру.