Подхватываю ночного пришельца, отдираю примерзший шарф, сбрасываю малахай.

— Пинэтаун?!

Красное от мороза лицо неподвижно. Пурга затянула ледяной коркой кухлянку, меховые штаны, камусы…

Хватаю с полки флягу со спиртом. Пинэтаун судорожно глотает обжигающую жидкость. Открывает глаза, жмурится в тепле раскаленной печки.

— Ух, доехал!.. Совсем замерз! — невнятно бормочет юноша заплетающимся языком.

— Ноги поморозил?

— Ко… не знаю.

Стягиваю торбаса с меховым чулком. Ноги окоченели, но, кажется, целы: спасли чулки из пушистого волчьего меха и стельки из сухой травы.

— Откуда ты, что с оленями?

— Ромул в Западной тундре…

— Табун повернули?!

— Нет, олени на Омолоне с Костей.

Ничего не понимаю. Уж не во сне ли вижу Пинэтауна? В последнее время часто мучат кошмарные сны. Трогаю холодные льдинки, примерзшие к меху, не сплю. Рядом живой Пинэтаун. Он блаженно улыбается теплу и тихо спрашивает:

— Почему долго не ехал? Совсем запутались: не знаем, куда кочевать: вперед к Синему хребту, обратно ли в Западную тундру? Ромул думал, думал, к директору поехал, тебя искать…

— Да где же он?

— В первой бригаде у Прокопия спит — олени не идут, страсть пурга крутит. Я собак у Прокопия брал, к тебе поехал.

Ну и дела! Бригада Прокопия стоит на зимнем стойбище у границы леса, в пятидесяти километрах от усадьбы совхоза. Не представляю, как пробился юноша один сквозь снежный смерч чудовищной пурги, бушующей в открытой Западной тундре?

Пинэтаун вытаскивает из-за пазухи замшевый мешочек, непослушными пальцами развязывает ремешок, вытряхивает на оленью шкуру комсомольский билет, серебряную медаль и два пакетика, склеенные треугольником.

— Письма тебе привез…

— Два письма?

— Одно Костя прислал. А это Мария велела передать. Без тебя совсем скучная девка стала.

Письмо Марии… Радостно дрогнуло сердце. Осторожно прячу крошечный конвертик в карман лыжной куртки. Не хочу читать письмо девушки на людях. Распечатываю Костино послание.

Пишет, что олени отлично провели зимовку, пора выбирать место отела. Но куда двигать табун? Ромул трусит, едет к директору — рассчитывает повернуть оленей обратно на Колыму. Оканчивая письмо, Костя язвительно спрашивал, долго ли мы с директором будем «тянуть кота за хвост».

Вовремя Пинэтаун прорвался сквозь пургу. Появись Ромул на центральной усадьбе — всему делу крышка. Алексей Иванович не преминет воспользоваться паническим настроением бригадира и вернет оленей в тундру.

Нельзя терять ни минуты. Угощаю Пинэтауна горячим чаем и поджаренными оленьими языками. Рассказываю о настроении директора, о неожиданной телеграмме из Якутска. Юноша сонно кивает, укладывается на мою койку и мгновенно засыпает.

Пора…

Натягиваю меховой комбинезон с капюшоном, одеваю мохнатые рукавицы, запираю на ключ комнату (пока никто не должен знать о появлении Пинэтауна), отворяю дверь тамбура и окунаюсь в гудящий омут пурги.

Ветер сбивает с ног, тащит по гладкому насту в воющую темь. Ощупью переползаю высокие сугробы, защищая лицо от жалящих ледяных игл. Снимаю с пожарного сарая лопату и долго пробираюсь сквозь упругий снежный вихрь, цепляясь за жерди оград.

В снежном водовороте пурги ползущий человек в меховом комбинезоне, в круглом скафандре обледенелого капюшона похож, вероятно, на водолаза, заблудившегося на дне океана.

После стычки в райкоме я не появлялся у Алексея Ивановича. Мы виделись только в конторе совхоза. Домик замело ребристым сугробом. Над снегом торчат макушки засыпанных лиственниц. Едва светит обмерзшее окно.

«Не спит…»

Прокапываю траншею к заснеженному тамбуру. Ветер рвет из рук лопату, слепит снежной пылью. Внезапное вторжение не удивляет директора. Он сидит за столом, подперев худощавой ладонью смуглую небритую щеку, словно поджидая гостя. На столе исписанный лист бумаги.

Катя крепко спит, свернувшись под заячьим одеялом. Пушистые волосы волной раскинулись на подушке. Невольно любуюсь спящей молодой женщиной.

— Пришел, возмутитель спокойствия?

— Пришел, Алексей Иванович.

— Читал?

— Читал…

— Ну, «решим на месте»?

— Пойдем к Синему хребту. Не угоним табун в тайгу, стесним летом стада у Полярного океана — сгубит оленей копытка.

— Копытка, говоришь. Ну, это не страшно — стихия, спросу нет, а вот табун в тайге распустишь — за решетку угодишь.

Едва сдерживаю возмущение: он готов потерять оленей от эпидемии, лишь бы не рисковать своим благополучием. Неужели и последнее объяснение окончится пустой вспышкой, тяжелым личным столкновением?

Разворачиваю на столе карту. В двухмесячное «сидение» на усадьбе разрисовал цветной тушью маршрут похода на Омолон, неизвестные речки и озера, часть омолонского русла, сопку Поднебесную, ягельные боры и в дальнем углу карты безымянные вершины Синего хребта (положил их на градусную сетку засечками с двух омолонских сопок).

— Смотрите, сплошные поля ягельников, олени в тайге привыкли, зимовку хорошо провели…

— Ну, это еще неизвестно. Промышленники с Колымской заимки пишут: оленей ваших видели в устье Омолона, повернул твой Ромул обратно табун.

— Не повернет Ромул оленей!

Алексей Иванович хмуро разглядывает карту, почесывая небритую щеку. Глубокие морщинки залегли между черными бровями. О чем он думает? Ох, если бы он знал, что Пинэтаун спит в главном общежитии совхоза, а в ближней пастушеской бригаде пережидает пургу Ромул, рассчитывая получить приказ об отступлении.

— Передача совхоза, Алексей Иванович, на носу. Магадан поддержит поход к Синему хребту — живое мясо на ногах к приискам подгоняем.

Искра тревоги мелькнула и погасла в темных глазах, — кажется, попал в цель. Может быть, передача совхоза таежному строительству перевесит чашу весов?

Он решительно встряхивает густой шевелюрой:

— Ладно, пойдешь к Синему хребту…

— Алексей Иванович!

— Пойдешь, если подпишешь документ.

— Документ?

Директор подвигает мне лист плотной бумаги, исписанный размашистыми строками. Читаю бумагу, буквы пляшут перед глазами — вот последний козырь.

— Ого! Кабальная грамота…

— Не согласен? — живо спрашивает Алексей Иванович, пряча усмешку в черный ус.

На бумаге написано от моего имени согласие принять на себя всю материальную ответственность за