— Кажется, — не спуская взгляда с монаха, подтвердил хозяин «Шершня».
— Вот и прекрасно, — неспешно кивнул в ответ служитель Господа. — Как вы полагаете, что намерен делать сей добрый работник?
— Выкладывать стену вместо этой решетки, — без запинки ответил Анджело Майорано.
— Вы правы, сын мой, — утвердительно склонил голову монах. — Это лишний раз подтверждает вашу хваленую сообразительность.
— Послушайте, как вы можете? Я амальфийский купец, хозяин корабля «Ангел».
— Не утруждайтесь пустыми словами, сын мой. Здесь они ни к чему. Мне прекрасно известно, кто вы, но даже если бы я сомневался в этом, в городе нашлось бы немалое количество людей, которые смогли бы описать, как выглядит Мултазим Иблис. Вы никогда не задумывались, дон Анджело Майорано, куда продают захваченных вами магрибинцев? Скажу вам по секрету: их продают сюда. Скажу вам более того: в гарнизоне есть те, кто сражался бок о бок с вами под знаменами императора Алексея против Мелик-шаха. Они помнят, как вы исчезли с обозом военной добычи. И у них, как, впрочем, и у василевса, к вам множество вопросов. Поэтому советую вам причаститься и готовиться к тому, чтоб предстать пред Господним престолом. — Монах вздохнул. — А уж очистившимся или нет…
— Постойте, постойте! Я готов ответить вам на любой вопрос! Мне и впрямь была поручена охрана обоза, но, увы, нас атаковали всадники Рустамбега, и силы были неравные. Я чудом спасся! И конечно, не горел желанием вновь попадаться на глаза василевсу. — Анджело Майорано вцепился в частую, будто гребень, решетку, словно желая выдернуть ее. — Что же касается остального, ну хорошо, предположим, я и впрямь Мултазим Иблис, что с того?! Я никогда не нападал на корабли херсонитов. Да, я служил королю Сицилии, истребляя сарацинских пиратов. Но разве христианскому священнику пристало казнить меня за это?
— Христианскому священнику не пристало казнить кого бы то ни было, и потому я предлагаю вам облегчить душу. Как слуга церкви, я должен предъявить вам обвинение в вероотступничестве, как слуга императора — в коварном вероломстве, приведшем к гибели корабля флота нашего достославного василевса Иоанна Комнина, а также к утере военных трофеев, которые, по вашим словам, были отбиты, однако же никаких прямых доказательств тому нет и, полагаю, быть не может.
— Но это не так! Я сражался тогда и рисковал жизнью, защищая тот корабль, я спас принцессу! У вас нет ровным счетом ничего, чтоб доказать…
— Все наши деяния и помыслы сочтены в книге судеб, что в руках апостола Петра. Нам и не нужно доказывать. Нынче вот этому мастеру велено заложить арку. Чтобы укрепить стену. — Монах развел руками. — У меня же есть приказ изловить вас, а изловив — посадить за решетку. Как видите, решетка перед вами. Приказа выпустить вас у меня не имеется. А выпускать врагов императора и церкви, не имея приказа, — нет уж, увольте.
Анджело Майорано с младых ногтей соображал быстро, сейчас же вскользь произнесенный намек он поймал и вовсе на лету, точно чайка — брошенную ей с борта корабля мелкую рыбешку.
— А друзей?
— Мы можем поговорить об этом, дон Анджело.
Остров Сите, окаменевшим кораблем замерший посреди Сены, с незапамятных времен служил пристанищем для народа паризиев. Во всяком случае, когда победоносный цезарь прорубился сквозь непроходимые чащи в эти места, паризии жили здесь уже не первое и не второе поколение. Трудно сказать, что именно так поразило гордого римлянина, что он прибавил к имени народа звонкое латинское название «лютеция», что означало «вонючая», но и то сказать, будущему Парижу еще только предстояло стать всемирно признанной столицей парфюмеров и галантерейщиков.
Как бы то ни было, остров был отличной защитой от непрошеных гостей, и возможно, потому в буйные темные века французские короли пожелали именно здесь устроить столицу довольно неспокойного государства. Правда, долгое время им попросту было недосуг мирно жить в столице. Однако теперь король Людовик Толстый счел, что если уж Франция — единая держава, то и главный ее город должен иметь соответствующий вид и быть постоянной резиденцией короля. А потому на острове Сите неподалеку от монаршего дворца было решено возвести храм, равного которому еще не видела Франция.
Увенчанный лаврами победителя, король Людовик стоял у края глубокого котлована, наблюдая, как суетятся понукаемые мастерами и надсмотрщиками землекопы. «Порой, чтоб подняться ввысь, следует опуститься вниз. И чем глубже ты спустишься, тем выше будет твой подъем», — мелькнуло у него в голове. Мысль эта показалась ему забавной. На мгновение он представил себе громаду будущего храма, его колокольни, величественный неф, в котором будет чувствоваться близкое присутствие Творца, куда более могущественного, нежели сии усердные дети адамовы…
Увы, ему самому вряд ли удастся когда-то увидеть законченным это великое строение, но могущество Франции не сиюминутно и не должно закончиться вместе с ним. Королевская власть наберет силу, и, даст бог, к моменту, когда собор наконец будет достроен, никто уже и не вспомнит о мятежных баронах, некогда посягавших на нее.
Аббат Сугерий глядел на своего венценосного прихожанина с той скрытой нежностью, с какой любящие родители глядят на выросших и вылетевших из гнезда чад.
— О чем вы задумались, сын мой? — наконец прерывая молчание, спросил он.
— О Франции. О том, что когда-то она станет великой державой. Никакие германцы или нормандские выскочки не посмеют угрожать ее пределам.
— Благие мысли, — кивнул духовник государя. — И точно так же, как сии малые, — он указал на землекопов, усердно ковыряющихся в каменистом грунте, — вы не знаете отдыха в трудах своих.
— Это верно. — Король повернулся к аббату Сугерию. — Насколько я понимаю из подобного вступления, у вас дурные вести.
— Я бы не назвал их дурными, — вздохнул аббат, — но и добрыми счесть не могу. Как стало мне известно от верных людей, король Генрих Боклерк прислал своего гонца к графу Анжуйскому с секретными предложениями.
— Чего же он желает?
— Нормандец предлагает заключить мир с графом Анжуйским.
— Вот даже как? На каких условиях?
— Король сватает дочь, вдовствующую императрицу, за сына графа, юного Фулька Анжуйского.
— Он, кажется, на десять лет младше.
— Более чем на десять.
— Совсем юнец.
— Это верно. Но граф всерьез подумывает о возможном браке, а стало быть, и союзе. Непрестанные войны с нормандцами изрядно обескровили его владения. Потому этого доблестного вассала можно понять. И… пожалуй, даже простить.
— Простить?
— Простить раздумья. Но не действия. Нет сомнения, слияние под одной короной Англии, Нормандии и Анжуйских земель весьма опасно для нас. И хотя сам по себе юный Фульк покуда может почитаться верным ленником, боюсь, ему или детям его не устоять против искушения идти тем же путем, что и его проклятый тесть.
— Еще, слава богу, не тесть, — напомнил король.
— Для Франции будет много лучше, если он никогда им и не станет. И здесь я вижу только два пути.
— Какие же?
— Либо призвать его поскорее в столицу и позволить состоять при вас, дав подобающий ему по знатности высокий пост близ трона, а заодно и подыскав ему хорошую партию. Либо же, увы, но и такое возможно, для королевства будет лучше, если у графа Анжуйского не останется сына.
Людовик Толстый с грустью поглядел на верного советника.
— М-да, ты прав. Все же испробуем для начала первую возможность.
